Песни служителей Адхартаха: призыв - Андрей Кот

Старик смущенно показал на свои рванные доспехи.

– А возьмите, дядюшка, этого воина, авось пригодится, – с улыбкой Зоряна протянула благодарному дозорному чучело в доспехах.

– Благодарствую, дочка. А где вы остановитесь на ночь?

Игнат встрял в разговор.

– У Ефима – кузнеца. Свояк он мне.

– Знаю такого, ну что ж, поезжайте с миром.

Когда отъехали от деревенских дозорных, Игнат сказал:

– Проведаем свояка и моих племяшей. Любава, мамка их – сестра моя старшая – померла от горячки пару лет назад, вот Ефим детей забрал да уехал из Лук. Да ты их должна помнить, они домов пять от Стоума жили.

Зоряна кивнула.

– Ну вот. Тяжело, говорит, оставаться: все о жене напоминает – вот и уехал. Был я у него где-то год назад, он обжился уже и на кузнице работает.

Бывший лучанин встретил нежданных гостей радостными приветствиями, несмотря на поздний час. Было видно, что он скучал по прошлой жизни: засыпал их вопросами о городской жизни и соседях. Всё ему было любопытно – кто женился, кто помер, как зима прошла, какие новости да что без него приключилось. Наконец, заметив, что оба спят с открытыми глазами, он сжалился, отвёл их на выделенные спальные места. Пообещал не уходить в кузницу утром, чтобы сперва услышать их историю и понять, чем может помочь.

После завтрака Игнат сходил на переправу, но вернулся с грустными новостями.

– Купцы не дождались нас, вчера уплыли, – с горечью сообщил Игнат, опустив взгляд, —Ума не приложу, что теперь делать, самим в Новгород ехать, что ли?

Свояк, выслушав рассказ о приключениях с данью, задумчиво пригладил бороду а затем уверенно заявил:

– Да чего тут думать? Отправлю Кирюшу с Данькой вам в помощь. Парни уже большие, обузой не станут, а вчетвером все вам полегче будет. Ехать-то, правда, далековато – почитай, двести верст по наезженному торговому пути. Но нынче много обозов на Новгород движется. Прибьетесь к каким-нибудь купцам, вот и доберетесь спокойно.

Так и вышло. На второй день они догнали полоцких купцов и вместе с ними прибыли в полдень шестого дня на торговую сторону Новгорода к Ярославлю двору, где заседал посадник Анания Феофилатович.

Сперва посадник встретил их холодно, ни в какую не соглашаясь принимать обычную дань без доплат. Он сетовал, что лучане задержали сроки на три дня, а вот остальные пятины уплатили все вовремя, и теперь из-за лучанских прохиндеев вся новгородская земля может пострадать от татарского гнева может.

Пара коней, отбитая у грабителей, и шепотом предложенная Игнатом в дар Новгороду, еще пуще распалила гнев рассерженного наместника.

Поняв, что необходимо действовать иначе, Зоряна, с невинной улыбкой чарующе заметила, что “дюже жаркий день сегодня”, и с поклоном поднесла посаднику чашу кваса, незаметно добавив туда щепотку какого-то порошка.

Не успели бы и колокола Софийского собора завершить утренний звон, как Анания Феофилатович сменил гнев на милость. Он позволил разгрузить телеги и стал так подозрительно весел и шутлив, что крайне озадачил своих слуг, не видавших за годы службы ничего, кроме его хмурого лица. Нелепое поведение посадника навело тоскливое предчувствие страшной беды на них, еще не понимавших, что их ждет после такого проявления счастья господина от встречи с пыльными лучанами.

Но на этом чудеса не закончились.

Посадник принялся пылко обнимать Игната с Зоряной, а после троекратного поцелуя даже просить к нему на двор откушать перед обратной дорожкой, чтобы непременно познакомиться с дитятками и женой. Когда же один из поверенных сотских, всюду сопровождавший посадника, попытался из добрых побуждений оттащить и вразумить его о нелепости такого общения с “людишками”, то немедленно получил в глаз и был прозван “иудой и шелудивым псом”.

Наказав неразумного подчиненного, посадник окончательно расхрабрился, согласился, что “дома обедать – скука темная”, а лучше позвать гусляров и всем, непременно всем, и тотчас же, идти к известной ему веселой вдовушке Акулине. При этом он лез всем в лицо и хитро подмигивал, что, дескать, “там и примут, и что хошь споют”.

Видимо, чтобы не тратить времени даром до появления музыкантов, посадник начал похлопывать себя по коленцам, затем все быстрее и быстрее, и наконец, окончательно разгорячившись, завыл гнусавым голосом “камаринскую”.

Хвори, на которые посадник жаловался лет десять еженощно супруге своей, отступили. Он, несмотря на грузность свою, присел, подпрыгнул и гордо отставил ногу вбок. Чувствуя в себе раскрывшийся талант скомороха, правитель Новгорода хлопнул себя по груди и забил ладошками по пяткам с таким остервенением, перескакивая с ноги на ногу, будто сбивал с ног сам адский огонь. Справившись с невидимым пламенем, посадник закружился лебедушкой, поднимая от старания клубы пыли вокруг себя и подпевал себе тонким фальцетом. Он был весь в “камаринской”: и пел, и плясал, и даже умудрялся собой любоваться.

Анания Феофилатович, как бойцовый петушок, накидывался на зрителей и тут же отскакивал обратно. Он широко, словно недоумевая, разводил руками, и все это сопровождал вылупленными глазами и явлением толпе языка, пытаясь тем самым надолго утвердиться в памяти народной местным дурачком. Весть понеслась по Новгороду, и народ стал стекаться на зрелище. Никто из свидетелей буйного торжества не оставался равнодушным: бабы притворно охали, дети показно орали, мужики подбодряюще охальничали.

Господин Великий Новгород всем сердцем болел за своего управителя, узрев в нем схожие черты своей загадочной разгульной души.

В толпе сразу нашлись те, кто кулаками и оскорблениями стали убеждать остальных в исключительной правильности движений посадника. Кулаками, плевками и громким ором доказывали они, что “именно так, и только так, по-настоящему пляшут камаринскую, а все, кто против, те и не наши вовсе, не новгородские”. Для большей убедительности несогласным обещали указать на Бога и на порог.

Полилась кровь из носов за святость устоев на Руси, за ее духовность, за великий русский мир! Ибо во всем до конца – прям как кол – русский человек. И всему миру: и ляху, и чеху, и немцу, и черту лысому – через их не хочу – докажет, что, если уж плясать вздумали, то единственно так правильно, как его начальник пляшет. А других коленец отродясь не было на Руси и не надобно.

В общем, пошла такая забава, участием в которой гордится впоследствии каждый русский человек, вне зависимости от того, бил он или бит был, многократно преумножая свои заслуги и товарища, перерастая постепенно в следующем пересказе событий в былинных богатырей – благодетелей земли русской: “А помнишь, как мы?! А ты! А я! А они? А я снова! А