Шелковый Путь - Колин Фалконер

татарский лейтенант в своем золотом крылатом шлеме, за ним — желтолицый человек в черной рясе с капюшоном, а за ним — бородатый гигант в дээле и коротких сапогах татарина. На вершине башни они остановились у одной из комнат. У резной ореховой двери, склонив головы, толпились китаянки-служанки.

Уильям отвел Жоссерана в сторону.

— Что мне делать? — простонал он. — Я не могу молиться за язычницу!

— Молись тогда за страждущую человеческую душу.

— То, что ты просишь, невозможно!

— Ты смертельно оскорбишь наш эскорт, отказав им? Делай тогда, что хочешь, и надейся на лучшее, ибо я верю, что результат будет тот же.

— Что он говорит? — рявкнул Сартак.

— Он боится, что может вас подвести.

— Его волшебство достаточно хорошо сработало на Мар Салахе. Кроме того, ничто другое ей не помогло. Напомни ему, что если царевна умрет, мы, возможно, будем вынуждены задержаться здесь на пятьдесят зим.

— Я не могу этого сделать! — повторил Уильям.

— Он готов? — спросил Сартак.

— Он готов, — ответил Жоссеран.

Сартак открыл дверь в комнату, и Жоссеран провел Уильяма внутрь. Комната, должно быть, когда-то служила личными покоями магометанского царевича или царевны, подумал Жоссеран, ибо она была чудесно убрана, в отличие от его собственной голой кельи. Вокруг арочных окон вилась лента арабской вязи, а сырцовые стены были украшены керамическим фризом с геометрическим узором, бычьей кровью на восково-желтом.

Мяо-Янь лежала на кровати в центре комнаты, казалось, спала. Она выглядела потерянной в этом огромном помещении. В углах горели жаровни, но треск тополиных веток не мог согнать холод из комнаты.

Сартак отказался переступить порог, боясь духов, витавших вокруг тела Мяо-Янь. Жоссеран отступил, и Уильям один подошел к ее кровати. Он встревоженно огляделся.

— Где ее лекари?

— Сартак говорит, им не удалось ее исцелить, поэтому он их изгнал.

Уильям облизал свои тонкие белые губы.

— Говорю тебе, я не могу этого сделать! Она не приняла таинства крещения.

— Мы не можем оскорблять наших хозяев! Неужели так трудно попросить тебя помолиться за нее? Ты и так достаточно времени проводишь на коленях!

«Что так его встревожило?» — гадал Жоссеран. — «Боится ли он сам заразиться? Но если ее болезнь передается через испарения, то все ее служанки уже должны были бы валиться с ног».

Жоссеран посмотрел на крошечную фигурку в кровати. Она заслуживала лучшего, чем умереть здесь, в этом одиноком оазисе, еще ребенком. В какой-то непостижимой части своего существа он все еще верил, что мольбы священника, даже такого злого клирика, как Уильям, стоят для Бога сотни молитв любого простолюдина.

— Сделай для нее, что можешь, — сказал Жоссеран и повернулся к двери.

Уильям схватил его за рукав.

— Ты меня здесь оставляешь?

— Я не шаман. Теперь твое дело — сотворить чудо.

— Я же говорил тебе, я не могу за нее молиться! Бог не станет утруждать себя ради язычницы!

— Она не язычница, как ты сам знаешь. Она просто молодая девушка, и она больна! Ты же можешь изобразить сострадание, не так ли? — Он вышел, с грохотом захлопнув тяжелую дверь, который, казалось, эхом разнесся по всей крепости.

***

CXXIV

Уильям опустился на колени у кровати и начал читать «Отче наш». Но он сбился на словах и не смог закончить. Дьявол был здесь, в этой комнате, во всем своем зловонном коварстве. Он видел, как тот ухмыляется из тени, слишком хорошо зная его мысли, прежде чем он сам их осознавал.

Он подошел ближе к кровати.

Во сне есть подобие смерти, а в смерти жертва навеки безмолвна. Мысль пришла к нему незваной: он мог сделать с этой женщиной все, что угодно; если он протянет руку и коснется ее, никто не узнает.

Теперь невозможно было созерцать Бесконечное, сосредоточить свои мысли на чем-либо, кроме собственного наваждения. Он огляделся, чтобы убедиться, что дверь закрыта, комната пуста. Он нерешительно протянул руку. Казалось, она больше не была частью его. Он смотрел на нее с ужасом, словно это был какой-то огромный, бледный паук, ползущий по покрывалам.

Его палец коснулся мраморной плоти руки девушки, а затем резко отдернулся, словно обжегшись.

Мяо-Янь не проснулась; ровный ритм ее дыхания не изменился. Уильям снова виновато огляделся.

Пылинки плыли в желтых шевронах света из решетчатых окон.

Его пальцы ущипнули мочку уха Мяо-Янь, прежде чем снова отдернуться; затем они стали смелее; они погладили ее руку, даже потянули за несколько крошечных золотистых волосков на ее предплечье, пока те не оторвались от кожи. Но она по-прежнему не шевелилась.

Уильям встал, взволнованный, и заходил по комнате, постоянно поглядывая на дверь. Ни один татарин, кроме шамана, не войдет в комнату больного, сказал Жоссеран. И даже им было запрещено к ней приближаться.

— Я не просил об этом, — сказал он вслух и заломил руки в молитве. Но ответа от Бога не было, и демоны, преследовавшие его, теперь полностью овладели им.

***

Ферганская долина

Транс был вызван дымом гашиша и кумысом. Хутулун танцевала одна в своей юрте, пока не пришли духи и не унесли ее с собой к вечному Голубому Небу. Освободившись от земных уз, паря в воздухе на спине черной кобылы, она скакала с варварским воином, Жосс-раном; она чувствовала его руки вокруг себя, когда они погружались в зияющие объятия облаков.

Ей снилось, что они скачут над горами к высокому пастбищу, где она соединяется с ним в длинной, сочной траве лета. Образ был так реален, что даже лежа на толстых коврах своей юрты, погруженная в грезы, ее ноздри трепетали от его чужого запаха, и она раскрыла объятия, чтобы принять его.

Что-то шевельнулось внутри нее, и она застонала и заметалась от боли; окровавленное дитя выскользнуло из ее тела, бронзовое, как Человек, но с золотисто-рыжими волосами христианина.

— Жосс-ран.

Она очнулась от сна утром. Было темно, и угли в очаге остыли. Она села, дрожа, и в замешательстве оглядела юрту.

Она вошла в мир духов по велению своего отца, чтобы узнать волю богов относительно Алгу и Ариг-Буги. Но образ Жоссерана и ребенка заглушил шепот всех прочих интуитивных прозрений. Она не могла постичь того, что только что пережила.

Ее кожа была влажной, и в чреслах было тепло и сыро. Она нетвердо поднялась на ноги и, спотыкаясь, вышла наружу.

Над белоснежными холмами висел ущербный месяц. Он все еще был