Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

через дымоход. Но мы знаем, что отверстие, сделанное для того, чтобы выпускать дым, олицетворяет дыру, проделанную Полярной звездой в небесном своде. (У других народов палаточный столб называется столпом или гвоздем неба и также сравнивается с Полярной звездой, которая также является центром небесного купола). Таким образом, ритуальный столб, установленный в середине юрты, представляет собой изображение космического дерева, которое находится в центре мира, а прямо над ним сияет Полярная звезда. Поднимаясь по нему, будущий шаман попадает на небеса; вот почему, выбравшись из дымового отверстия шатра, он издает громкий крик, призывая на помощь богов: там, наверху, он чувствует их присутствие[450].

На рисунке 54[451] изображено космическое дерево – Иггдрасиль, – соединяющее небо, землю и преисподнюю. Оно уходит корнями в царство дракона хаоса (змея, который подтачивает его корни), проходит сквозь землю и достигает неба, царства прародителя/богов. Именно бессознательное восприятие этой тройственной структуры привело Фрейда к созданию его модели сознания: Сверх-Я (боги традиции), Я (мир человека) и Оно (естественный мир темного инстинктивного влечения). Именно использование всех элементов древа мира (негативного и позитивного) придало философии Фрейда столь замечательную силу, влияние и мощь.

Рисунок 55 предлагает другое толкование образа этого дерева, соотнося его место в космосе с составными элементами опыта. Небольшим недостатком этого изображения является точное символическое уравнение древа мира и архетипического сына. Например, Христос и Сатана – христианские примеры амбивалентного сына – также могут рассматриваться как плоды дерева познания (а также как отдельные воплощения или формы древа или как явления, иным образом неразрывно связанные с ним). Древо мира как «запретное дерево познания добра и зла» – это, например, крест, на котором Христос, архетипический герой, претерпевший мучения и распятие, демонстрирует свою тождественность с Богом. Это также дерево, на котором подвешен Один, спаситель из скандинавского эпоса:

Я чувствую, что висел на дереве, на ветру

Я висел там ночи напролет,

Копье пронзило мне руку,

Я был ранен, я предал себя

Одину, самому себе,

Я был на дереве, и никто никогда не узнает,

Каковы его корни[452].

Рис. 55. Древо мира и составные элементы опыта

Поэтому дерево для Христа является тем же, чем Христос является для человека («Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего» [Ин. 15:5]). Сатана же, напротив, таится в запретном дереве. Его первый плод – (разрушительная) мудрость, знание богов, которое он обещает. Это делает древо мира источником рокового откровения – хранилищем новой, необычной мысли, которая разрушает статичное прошлое и погружает его в хаос, – а также кладезем искупительного знания.

В Книге Бытия человек вкушает плоды дерева познания по своей воле (хотя его сильно искушали). Миф использует определенное действие – принятие пищи – как метафору усвоения знаний и умений. Эрих Нойманн пишет:

Там, где вино, фрукты, травы и т. д. появляются как символы бессмертия (включая «живую воду» и «хлеб жизни», а также таинство Причастия и все формы культа еды вплоть до наших дней), перед нами предстает древний способ самовыражения человека. Материализация сознания, посредством которого то, что мы назвали бы «духовным», – жизнь, бессмертие и смерть – воплощается в мифе и ритуале в образе воды, хлеба, фруктов и т. д., есть признак примитивного ума…

Сознательная реализация «разыгрывается» в элементарной схеме усвоения пищи, и обряд поглощения конкретной еды является первой известной человеку формой слияния…

Проглатывание «содержимого» и усвоение съеденного производит внутренние изменения. Преобразование клеток организма через прием пищи является самым элементарным из животных преобразований, испытываемых людьми. Вкусив пищи, усталый, ослабевший и голодный человек превращается в сильное, удовлетворенное, полное жизни существо, а умирающего от жажды освежает или даже меняет опьяняющий напиток. Это есть и должно оставаться основным переживанием до тех пор, пока будет существовать человек[453].

Змей – древнее и опасное порождение первичной материи, которое сбрасывает кожу и обновляется, возрождается, – подстрекает человека дерзнуть и вкусить плод, отчуждающий его от рая и Бога.

Змея играет в мифологии двойственную роль – это действующая сила и символ трансформации, а также главный представитель изначальной, не разделившейся уроборической сущности. Эдемский змей дает человеку божественное знание, но не наделяет компенсирующими его силой и бессмертием. Такое «просвещение» порождает беспрецедентную катастрофу, настолько мощную, что не только запускает процесс окончательного разделения неба и земли, но и создает более или менее постоянную (и трагическую) связь между обещанием знания и появлением зла. Змей занимает в христианской душе то же категориальное пространство, что и Люцифер, «носитель света», дух необузданного разума, во многом потому, что непривычная, новая мысль (продукт здравого рассудка) обладает тем же потенциалом разрушения, что и любое стихийное бедствие. Однако такое отождествление является несколько односторонним, поскольку нисхождение в хаос, вдохновленное аномалией, – это только половина мифологической истории, его также можно рассматривать как необходимое условие для перехода в высшее состояние сознания (даже для пришествия во плоти Христа, «второго плода дерева познания»). Юнг считает, что именно по этой причине средневековые алхимики склонялись к гностическому толкованию истории о потерянном рае:

Таким образом, мы наблюдаем параллель головы дракона с Христом. Согласно гностическим представлениям, сын высшего божества принял форму змея в Раю, чтобы научить наших прародителей искусству объективной оценки происходящего, чтобы они увидели, что работа демиурга [Бога, который изначально создал мир] была несовершенной[454].

Эдемский змей – это, прежде всего, неизвестная сила, все еще таящаяся «внутри» нервной системы, внутри «древа мира» – это врожденная ипостась ума, его способность получать откровение, разрушать устойчивость космоса и расширять область сознания. Именно «бессознательное» (образное) восприятие мысли привело средневековую алхимию к тому, что она рассматривала змея как «таинственную субстанцию», преобразующуюся внутри древа, и считала его самой «жизнью» этого дерева[455].

Это сродни любопытству, «от которого кошка сдохла», и, в равной степени, любознательности, вдохновляющей на открытия. Запретный или неизвестный объект окутан тайной, он существует вне привычного, знакомого, исследованного мира. Повеление «не делать этого» неизбежно придает загадочность ситуации, о которой идет речь: что в ней такого опасного (мощного, интересного), что нужно сделать вид, как будто ее нет? Явный запрет заражает вещь «драконом хаоса» – так сказать, помещает в него змею. Он гарантирует, что этот предмет или явление по крайней мере привлечет к себе внимание (неизвестное неизбежно вызывает страх и желание