Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Великие драматурги и религиозные мыслители смогли это понять, по крайней мере неявно, и передать в рассказе и образе. Современные аналитики и теоретики-экзистенциалисты пытались абстрагировать эти заключения, перенести их на уровень «высшего сознания» и представить в логической и чисто семантической форме. Было собрано достаточно данных, чтобы создать убедительный портрет зла.

Появление, формирование образа и изображение противоборца

Фигура Сатаны, возможно, является наиболее четко сформированным представлением о зле, сохранившимся в религиозной и мифологической мысли. Хотя возникает соблазн отождествить этого «персонажа» с определенными человеческими качествами, например с агрессией – или с отличительными чертами незнакомца, – более реалистично рассматривать его как воплощение становления личности и общества. Дьявол – это дух, который лежит в основе развития тоталитаризма, характеризуется жесткими идеологическими убеждениями (рациональностью ума), использованием лжи как способа адаптации (отказом признать существование ошибки или рассмотреть необходимость отклонения) и неизбежным усилением ненависти к себе и окружающему миру. Каждая из этих характеристик имеет внутренние причины, которые неразрывно связаны друг с другом и могут быть точно осмыслены как собирательный и неизменный образ личности.

Дьявол – это сознательное неприятие процесса, который делает жизнь сносной, несмотря на трагические условия существования. Это отрицание отличается интеллектуальным высокомерием, поскольку любые условия зависят от контекста. Развитие самосознания заразило все смертью, но рамки глобального осмысления бытия все еще чрезвычайно узки. Настоящее, в привычном понимании, действительно невыносимо, но это толкование может измениться, если возможность изменения не будет отвергнута из-за деспотичной веры, самомнения и негодования.

Дьявол старается уничтожить мир, считая, что слабость и уязвимость делают его презренным. В прошлом веке он принес ужасные страдания в первую очередь тем культурам, которые отказывались воспринимать его образ. К великому счастью, мы выжили и не стали свидетелями необратимой трагедии. Но не следует закрывать глаза на опасность, которую таит имеющееся невежество или необходимость взять под контроль собственное «Я», которое мы плохо понимаем. Каждое техническое достижение увеличивает нашу силу, а рост силы повышает необходимость внутренней целостности и расширения самосознания.

Знатная душа чтит сама себя[465].

Чем глубже я вникал в проблему зла в течение последних четырнадцати лет, тем больше увлекался мифом о Сатане и интересовался, как эта история соотносится с западной мыслью. Образ дьявола оказал мощное влияние на развитие христианства и христианской культуры (и, следовательно, западного и мирового сообщества), хотя в Ветхом и Новом Завете на удивление мало прямых упоминаний о Сатане (есть лишь ограниченное и косвенное упоминание о восстании ангелов и войне на небесах, предшествующих созданию ада, но нет описания этого ада или существенной информации об ужасной загробной жизни, которая теоретически ожидает всех грешников).

Насколько я понимаю, традиционные и литературные представления о Сатане, правящем ангеле преисподней, составляют подлинную мифологию. Эти образы окружают устоявшиеся постулаты и устои христианства, как облако обволакивает гору. Они были переданы нам отчасти в виде религиозной доктрины, отчасти как устное предание, отчасти благодаря усилиям Данте и Мильтона. В юности я получил довольно ограниченное религиозное образование. Все, что я когда-либо знал о дьяволе, было «слухами» – отрывками, которые я собирал, читая другие материалы (например, ужасающую проповедь иезуитов о возмездии за грехи из «Портрета художника в юности» Джойса). Я знал историю, в общих чертах изложенную Мильтоном: Сатана, высший ангел в небесной иерархии, желал уподобиться Всевышнему и поднял восстание на небесах. Он потерпел поражение, но не раскаялся и был низвергнут в ад, где он вечно правит душами умерших грешников. Я понятия не имел, что означает это предание, хотя для меня было очевидно, что его персонажи и события никогда не могли реально существовать.

Позже я узнал, что связь между Змеем в Эдеме и дьяволом была, по существу, умозрительной. В самом деле, некоторые гностики утверждали, что божество, приведшее Адама и Еву к свету самопознания, было высшим духом, а не бессознательным демиургом, изначально сотворившим мир. Эта теория была основана на признании того, что изгнание из рая – из так называемой предшествующей «области стабильности» – часто составляло необходимое предварительное условие для попадания в «более совершенное место». Похожую мысль развивали традиционные средневековые христианские деятели. Для них первородный грех был счастливой ошибкой, сделавшей необходимым появление Христа во плоти. То есть само по себе трагическое грехопадение можно считать благотворным, поскольку оно привело к искупительному появлению Бога (самому грандиозному историческому событию для христиан). Принятие этой более широкой точки зрения позволило истолковать даже образ Эдемского змея, который привел человечество к хаосу, как орудие благодетельного Бога, который бесконечно трудится, чтобы добиться совершенства мира, несмотря на отягчающее существование свободы воли и демонического искушения. (Имя Люцифер, в конце концов, означает «несущий свет», как уже упоминалось ранее. Я также знал, более или менее осознанно, что дьявол долгое время ассоциировался с силой и самонадеянностью рационального мышления, например, в «Фаусте» Гёте). Эта ассоциация позволила религиозным теоретикам занять антинаучную позицию, которая часто опирается на параллель «наука → рационализм → дьявол», чтобы оправдать неуместное противостояние Церкви внезапно появившейся истине. Однако мифологическое предположение не может быть признано недействительным как теория из-за его неправильного применения. Способность к рациональному мышлению, без сомнения, представляет собой опасную и мощную силу, а условия, при которых мышление играет чисто разрушительную роль, до сих пор не вполне осмыслены.

Это множество смутно взаимосвязанных теорий и историй то и дело всплывало в моей памяти, иногда в сочетании с воспоминанием о символическом историческом акте – превращении Собора Парижской Богоматери в «Храм Разума» в разгар кровавой Великой французской революции. Нелегко прийти к ясному пониманию таких умозаключений, логически или эмоционально осмыслить их природу или даже определить, как они могут быть связаны. В конце концов, мы склонны сравнивать развитие «ясного понимания» с построением правильного множества и предполагать, что реальность вещи может быть четко установлена. Однако представления о зле образуют не правильное множество, а естественную категорию, которая содержит разнообразный материал – точно так же как понятия «известного» или «неизвестного». Еще больше усложняет ситуацию то, что зло – как и добро – не является чем-то статичным (хотя оно может отождествляться с застоем). Это скорее динамичный процесс, дух, который внушает неправедные побуждения или чувства гордости, обиды, ревности и ненависти, но не может однозначно отождествляться с присутствием какого-либо из этих качеств или со всеми ими. Нравственность агрессии, например, зависит от контекста, в котором она проявляется, точно так же как значение этого слова определяется предложением, абзацем – даже книгой или культурным наследием, – в которых оно упоминается. Зло – это