Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Карлик барабанил и ждал, напевая какую-то странную песенку:

«Картина с яствами

Накормит голодных,

Образ добра

Подарит здоровье.

Зачем ходить за тридевять земель?

Зачем трудиться?

Улыбайся, это пригодится!

Успех в конечном счете —

Лишь причуда!

Жизнь нереальна —

Вот мое посланье.

Все будет очень просто,

И к тому же

Кому вообще охота жить?»

Именно убеждение в необходимости жертвоприношения лежит в основе хорошо известного, но такого непонятного таинства причащения у христиан (точнее, поведение, характерное для этого обряда, предшествовало четкому оформлению этой теории). Христианский герой – Христос – есть дух, добровольно прошедший крестные муки, страдание, смерть и погребение, то есть предавший себя Ужасной Матери. Его главное достоинство – это смирение, что в данном контексте является очень парадоксальным определением. Высокомерие есть вера в собственное всеведение. Героическое смирение, противопоставленное такому высокомерию, символизирует признание того, что человек постоянно ошибается, и веру в то, что любую ошибку можно исправить (встретиться лицом к лицу с неизвестным и, как следствие, изменить ошибочное убеждение). Поэтому «смиренный» означает «превосходящий догму» (поскольку дух человека выше законов, управляющих его поведением). Тело Христово (представленное в евхаристии пшеничной облаткой – хлебом вечной жизни) является воплощенным вместилищем духа искупительного божества. Участники таинства проглатывают, то есть принимают в себя, это тело, отождествляясь с Христом, вечно умирающим и воскресающим Богом (солнцем). Этот благоговейный обряд символизирует развитие умозрительного абстрактного представления о неизменной составляющей духовного облика (любого) человека – героического образа, Слова – индивидуально смертного, но мифически вечного деятельного участника процесса созидания, приспособления и искупления, обреченного на постоянное роковое столкновение с грозной и многообещающей новизной.

Ритуальный акт соприкосновения с неизвестным проводится, чтобы одновременно успокоить природу-разрушительницу или свести к минимуму ее воздействие и воззвать к ее милосердию. С современной точки зрения можно было бы сказать (гораздо более образно), что добровольное осторожное исследование угрожающего неизвестного составляет предпосылку для его превращения в нечто многообещающее (или, по крайней мере, обыденное) благодаря изменению поведения или толкования происходящего. Сейчас мы рассматриваем новый опыт как перемену субъективного состояния. Донаучный ум не видел четких и ясных различий между субъектом и объектом, уделял больше внимания побудительному значению происшествия и просто отмечал, что страх перед новизной отступил (потому что исследователь проявил мужество или оказалось, что изучаемая вещь сулит благо).

Ритуальное жертвоприношение было ранним (необобщенным поведенческим) вариантом воплощения героизма, веры в силу личности. В те времена считалось, что добровольное соприкосновение с неизвестным (или уничтожение чего-то самого любимого) является необходимым предварительным условием (1) для появления благодатной богини и (2) для продолжения успешной адаптации. Физическая жертва (в ритуальном каннибализме) или ее образ в религиозной церемонии (например, в богослужении) означали уподобление культурному герою. Они представляли собой неосознанную попытку воплотить героическую сущность, развеять страх смерти и тьмы, парализующий общество, укрепить человека и его окружение перед встречей с самим неизвестным. Герой сначала разыгрывал жертвоприношение, затем этот обряд представлялся более абстрактно в драматическом действе или рассказе. В еще более отвлеченных повествованиях о героической жертве появился образ щедрой богини, способной осыпать дарами своего вечного возлюбленного и ребенка – человека.

Личность, готовую пойти на самоуничтожение (выражаясь более абстрактно, перевернуть свой внутренний мир), чтобы получить искупительное знание, можно считать архетипическим олицетворением процесса адаптации как такового. Донаучный ум считал роковое соприкосновение мужественного героя с разрушительным и созидательным женственным неизвестным необходимым условием для постоянного обновления и возрождения человека и общества. Эта мысль столь же великолепна, как и та, что заложена в мифе об Осирисе и Горе. Она дополняет блестящую мораль этого древнего предания. Герой-исследователь, божественный сын известного и неизвестного, мужественно встречает неведомое, соединяется с ним в созидательном союзе, отбрасывая притворство извечного абсолютного знания, собирает новую информацию, возвращается в общину и возрождает традицию. Далее мы рассмотрим именно эту более полную историю.

Божественный Сын: образы познающего и процесс исследования

Восстань, восстань, облекись крепостью, мышца Господня! Восстань, как в дни древние, в роды давние! Не ты ли сразила Раава, поразила крокодила? (Ис. 51:9)

Великий двуполый дракон хаоса – мифическая фигура, которая охраняет сокровище, сокрытое в недрах горы, или прячет в своем логове непорочную принцессу. Это огнедышащий крылатый змей преобразования – неописуемый союз всего, что обрело различия, который постоянно замышляет забрать то, что произвел на свет. Великая и Ужасная Мать, дочь хаоса, уничтожает тех, кто приближается к ней случайно, по неосторожности или с неподобающим отношением, но изливает великие блага на тех, кто любит ее (и поступает соответственно). Великий и Ужасный Отец, сын хаоса, порождает потомство, а затем пытается сокрушить и даже поглотить его. Он – непременное условие существования и препятствие для его успешного развития. Как же нужно действовать перед лицом такого постоянного и многообразного противоречия?

В данном случае можно сказать, что человечество начинает созидать, вырабатывая модели поведения, которое приносит эмоционально желанный результат в ситуации, которая ранее отличалась непредсказуемостью, сулила опасность и многое обещала. Творческий акт уникален, но, несмотря на это, он имеет неизменно узнаваемую структуру, потому что всегда происходит в одних и тех же условиях: известное вечно извлекается из неизвестного. Следовательно, можно снова и снова выводить основные черты меташаблона поведения, который в любой ситуации непременно символизирует развитие личности. Людям интересно, как устроено и работает все на свете, и не в последнюю очередь мы изучаем человека; умение рассказывать истории отражает нашу способность описывать самих себя. Говорят, что Фрейд всего лишь переформулировал Шекспира. Но именно гений Фрейда, несмотря на его многочисленные ошибки, поднял драматургию великого классика английской литературы на один уровень абстракции с философией (или даже эмпиризмом). Фрейд перенес наблюдения о поведении людей из образного повествования в четкое научное описание (или, по крайней мере, сформировал более однозначную теорию). Шекспир, как и все рассказчики, проделывал этот трюк на более примитивном уровне – он абстрагировался от того, что все еще считалось поведенческими реакциями и не было объективно запечатлено в драматической форме.

В ходе исследования поведение и схема представления совершенствуются опытным путем, чтобы с помощью изобретательности можно было добиться результата, который воображение рисует здесь и сейчас. Пытливое изучение также приводит к перестройке мира, воспринимаемого посредством органов чувств, поскольку он меняется в зависимости от результатов передвижений и физического расположения. Исследование перекраивает предположения, которые управляют поведением, и ожидания от выполненных действий, и человек совершенствует знание того, как и знание того, что. Как правило,