Пшеничная вдова - Данила Скит

чувств. Десятки остальных только подтверждали эти слова, завидуя ее крайне близкой осведомленности. Зароились гадания, следует ли называть королеву пшеничной вдовой или уж как-нибудь по-иному. Однако, высокие материи были не самой сильной народной стороной, людей больше интересовало сколько раз в день король дерет королеву и почему в королевском замке такие ненадежные дубовые столы.

Аоэстред посетила задумчивость. И, как водится, если что-то берет начало в столице, то галопом скачет и по всей стране. Шептали по углам, что, дескать, и не так уж и плох он, король-то. Скорбели люди по головам на пиках, но даже и эти головы, будучи еще на плечах, боялись возвращения инаркхов. Король же прогнал Безумного, одолел целую армию, а потом не пожалел пшеницы, стало быть, мужик сильный да хозяйственный, и что главное, баб умеет держать в страхе как надо. К тому же, дух короля настолько силен, что одолел проклятье пшеничной вдовы, а, значит, за его спиной стоят сами боги. Впрочем, большинство прониклось уважением еще на рассказах про его достоинство, упирающиеся в небеса.

Настоятельные требования супруги прекратить эти слухи короля не убедили: попытайся силой преградить им дорогу, те затаятся на время и там, под пологом тишины удвоятся, а потом и утроятся – опыта королю было не занимать. Да и сам он как-то не спешил разжать упертые в бока кулачки Исбэль, а она не понимала почему. Что ж, отчасти королева и сама была виновата в этих сплетнях: уж больно она любила разные фокусы в постели и неожиданные для страсти места, отчего ее и прозвали крикливой рыбкой. Исбэль скучала по старому прозвищу. А Реборн сказал, что новое ей вполне подходит, ведь она и вправду довольно криклива.

– Я криклива?! А ты рычишь! – в гневе кричала Исбэль.

– Но ведь этого никто не слышит, кроме тебя, – Реборн самодовольно отпил сладкое вино, находя странное удовольствие в ее гневе. Он знал, что спокойствием своим ее злит и от этого становился еще спокойней. И было что-то все-таки в этом теплом, летнем, женском вине, что заставляло делать глоток за глотком…

Смена болтливых служанок только порадовала новые слухи: пришлые оказались ненамного скрытней, чем предыдущие. И все они сетовали, что после монаршей ночи простыни можно было выжимать, будто ими вместо сетей вылавливали рыбу.

Реборн понимал, почему Исбэль старается угодить ему, ведь увлекись он другой женщиной… Плоть его чуяла ее, словно пес в охотничьей стойке, но и душа его оставались холодна к чужим женским прелестям. Это король решил ненароком утаить, смело закрыв на свою недосказанность глаза. Поводья эти были слишком сильны, а коварства Исбэль хватало и без глубоких познаний.

В последнее время королева пристрастилась к леденцам, ходила все время с ларцом подмышкой, с удивительной быстротой его опустошая. Когда они закончились, а это случилось ровно накануне, к самой ночи, Исбэль закрыла за спиной Реборна дверь в покои и решительно хлопнула пустой крышкой сундучка. В этот вечер он выступил вместо ее любимой сладости. Никогда король еще не выглядел таким довольным.

К счастью Реборна, тронный зал принял сегодня не много жаждущих аудиенции, хоть народу в нем было не протолкнуться: с лордом Раймондом Лонгривером прибыло около пятидесяти селян с Кримгофа, гораздо меньше слуг и на удивление ни одного сквайра, лорд Торас Бернхолд приехал в столицу с сыном и стоял мрачным корявым деревом, опираясь на трость столь же вычурную, сколь и безвкусную, он был недоволен очередностью своего обращения к королю. Не очень известный, мелковатый, но любивший праздники, приемы и тому подобное лорд Роберт Пиреней прибыл с женой просто так, чтобы посмотреть на столицу, на короля и на королеву и сказать то, что и так все уже знали: он очень рад всех приветствовать и всегда предан короне, а посему был пропушен первым. Жена его, как две капли воды похожая на служанку, стоявшую у нее за спиной, все время цепляла его за руку, будто боясь, что он их перепутает. Наверное, поэтому на ней было так много побрякушек и алое, кусающее взгляд платье.

– Существовать в округе стало совершенно невозможно… – в качестве доказательства лорд Лонгривер предъявил красные глаза и тяжелые мешки под глазами, – Эти ужасные твари, мой король, ужасные, совершенно… Они обходят ловушки, охотники бессильны. Люди уходят из домов вопреки приказам, а скоро собирать пшеницу… если останется, что собирать. В округе не осталось ни одного охотника, ни лисицы, ни хорька… они просто их боятся.

Лорд Лонгривер только оправился после произошедшего в Кирмгофе, как на его седую голову свалилось еще одно несчастье. Событие ежегодное, однако же не менее неожиданное. В Кирмгофе начали кричать суслики. Ночами они выбирались из нор и шастали по деревне, заглядывали в дома в поисках пшеницы, съестного и чего покрепче и кричали, кричали, совершенно не боясь себя выдать. Бег их был так же быстр, как и крик, а потому их не могли догнать ни сковороды, ни вилы, ни псы. Столь странное поведение сусликов объяснялось большим количеством съеденных ими турмалиновых груздей, вселяющих в грызунов дух волков. Лето в этом году выдалось урожайное, и их стаи увеличились втрое – они покидали Кирмгоф и селились на соседние земли. Лорд Лонгривер третью весну приезжал к престолу в поисках справедливости, но только в этом году привез с собой всю деревню. Люди были склонны не верить ему, а иные даже осмеивали, поэтому прежде престарелый лорд выписал из столицы барда, чтобы тот сложил балладу о природной несправедливости. Бард, обвешанный атласом и пурпурными пуговицами, пришитыми на шелковые нитки, как истинный, честный исследователь, искавший славу не в грезах, а приключениях, посетил илистый лес под пологом лунного света. Он ждал… не часто выдавалась минутка сложить смешливую песню о лысом, пугливом лорде, страшащегося безобидных созданий. Во мраке толстых стволов и веток зажглись твердые шляпки грибов, сияющих, словно брюшки огненных светлячков, пыль их оставляла на пальцах холодные огненные следы и заставляла чихать. Между ними тенью пробежало что-то мелкое и очень прыткое, а потом еще и еще… Вскоре брад визжал вместе с сусликами, пытаясь отбиться увесистой лютней. А они все кричали и кричали, отрывая от его небесной мантии алые пуговицы. Духи волков плясали над их тучными тушками, тени вытягивались, превращая плотные жирные тельца в когтистые черные тряпки, острые зубы – два острых зуба у каждого – навсегда застряли в певчей памяти прекрасного Поэльо, будто это были львиные клыки. Бард покинул замок лорда наутро, гордо провозгласив, что суслики – не его профиль и