Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Что бы им уже не прицепить луидор к петличке?

Глава 2. Безумная роскошь женщин

Надо признаться, что платье, скроенное рукой феи, чудо искусства, когда оно облекает красивую женщину, которая умеет надеть его. Рисунок и цвет очаровывают зрение, когда платье спускается с плеч и груди, подобно морским волнам, освещенным солнцем. Корсаж выказывает стройность очертаний и нежно сжимает талию. Юбка мягкими складками падает на красивую ножку. А шлейф? Это род змеи, которая изгибается под кружевами и цветами.

Женщины всюду являются со шлейфами. Они танцуют и вальсируют, не заботясь об этих эфемерных памятниках женской грации. Они хорошо знают, что мужчины обучились не наступать на шлейфы, – исключение составляют те, которые никогда не сумеют проложить себе дороги.

Одна великосветская дама собиралась на бал, пришел ее ребенок проститься и посмотреть наряд матери. «Ах, мамаша, как ты хороша раздетая!» – «Как раздетая?» Дама еще не надела только перчаток и не взяла веера. «Видишь ли, мамаша, у тебя большое платье внизу и крошечное вверху».

На мгновение явилась надежда, что достопамятные бедствия войны и Коммуны послужат для Парижа суровым уроком, который преобразит общественные нравы: уже думали, что все женщины сядут за прялку. Надеялись видеть во всех домах только матерей семейства, одетых в простые платья, сшитые дешевой портнихой, носящих только собственные волосы, бросивших высокие каблуки, не предписывающих более законов моды, возвышающих достоинство женщины ежедневными добрыми делами, вернувшихся к первобытной добродетели, как возвращается к источнику поток, встречая преграду в плотинах. Этими плотинами были катастрофы, ниспосланные Творцом для преграждения потока дурных страстей.

Ничего этого не осуществилось. Конечно, парижанкам, как великосветским, так и плебейкам, нужно отдать справедливость. Они действовали самоотверженно во время осады, оказывая христианскую помощь и терпеливо перенося бедствия. Они поддерживали мужество в защитниках как в час битвы, так и в минуту смерти: история помянет их добром.

Но страсти их смолкли тогда на время. После шестимесячных пожертвований они снова предались своим похвальным привычкам.

Предполагали, что между 1870 и 1871 годами легла бездна. Они легкой стопой перенеслись через эту бездну, уронив слезинку. Но едва попали на другую сторону, как, заглянув в свой дорожный мешок, отыскали опять «безумную роскошь женщин». И вот с бóльшим против прежнего увлечением предались они крайностям, разоряясь с детским неведением, возвращаясь к бездне с очаровательной небрежностью.

Никогда у женщин не было столько нарядов, экипажей, празднеств. Некогда плясали на вулкане, теперь пляшут на развалинах. Веселые неаполитанцы не танцевали среди разрушенных Помпеи и Геркуланума; француженки, быть может, столь же веселые, но более забывчивые, танцуют после войны и Коммуны, как будто ничего не было.

Что сказал бы Ювенал? Он утратил бы свой суровый латинский стих, а если бы заговорил по-французски, то все эти хорошенькие губы засмеялись бы ему в лицо: «Откуда взялся этот человек, не любящий ни женщин, ни балов? Он тянет только старую, всем известную песню; пусть же идет проповедовать в пустыне».

Теперь не станут слушать ни стихов Ювенала, ни прозы Светония. Модный журнал есть истинный политический журнал. Париж предоставляет Версалю право говорить речи, но сохраняет за собой право веселиться.

Прежде карнавал продолжался три дня. Веселились еще немного средь поста. Теперь же карнавал тянется три месяца. И как злоупотребляют этим словом, чтобы предаться всем неожиданностям, нелепостям, прихотям! Прежде давался только один бал в Опере, теперь дается два. Прежде существовал только один Валентино, теперь есть Фраскати; прежде было только Closerie des Lilas, теперь есть Воксал. И в течение этого трехмесячного карнавала Париж улыбается, смеется и кривляется в тысяче мест, от хорошенького зала в Puce qui renifle до красивого зала в Poupée qui fume. Это бесконечный ряд увеселений. Есть также бал могильщиков, но пройдем скорее мимо.

Народ, подобно светским людям, имеет свои сборные пункты. Нужно видеть, как в субботу он швыряет на карнавальное безумие трудовые деньги целой недели. Воскресенье он проведет среди забав, а в понедельник будет пьянствовать с целью забыть, что остался без гроша. Отчего ему не подражать сильным мира сего? Не думаете ли вы, что народ презирает «безумную роскошь». Эта горячка охватила и его. Всякую зиму отправляются на бал Звезды парижские корпорации, в экипажах, белых перчатках, черных фраках, в вырезных платьях со шлейфами, в заемных волосах, со всевозможными цветами на голове, точно целый цветник. Я знаю, что на балах прислуги в ходу наши фраки и платья наших жен; но, за исключением этого, прислуга точно так же швыряет наши деньги за окно.

Все это только невинная игра в сравнении с тем случаем, когда светские женщины отправляются в музей Ворта выбирать себе наряды, чтобы поразить ими своих влюбленных и повергнуть в отчаяние соперниц. Поэтому курс платьев повышается и повышается.

Я помню время, когда платья стоили сто франков; мной овладел ужас, когда товар этот достиг цены в пятьсот. Я покорился участи, когда цена дошла до тысячи, а при двух тысячах стал опасаться за Францию. Женщины были так прелестны, что я простил им. Но при пяти тысячах франков терпение мое лопнуло, и я умываю руки [73].

Шелковые фабриканты скажут, что я брежу, так как двадцать пять метров материи по двадцать франков стоят только пятьсот франков. Да, но портниха хорошо знает, что я не брежу; она скромно сравнивает себя с великим художником, который, купив красок на пятьдесят су, создает картину в пятьдесят тысяч франков. «Материя ничего не значит, – говорит портниха, – необходимо искусство скроить, украсить, чудесно расположить банты и кружева».

Притом назначать на платье двадцать пять метров – значит не уметь считать. Половины метра довольно для корсажа и рукавов, можно даже их совсем не считать, потому что платье начитается, собственно, с пояса. Но платье тогда красиво, когда шлейф тянется по крайней мере четверть часа. Восставали против преувеличения, когда прелестная Друар заняла всю сцену своим несравненным шлейфом; она только на один день опередила моду.

Точно так же на костюмированном балу Эмиля Жирардена, графиня Ля-В., наряженная в костюм naute gommeuse, внушила всем женщинам одеваться подобным образом, до такой степени пышно и нарядно было ее платье. Увидев такое платье, Людовик XIV вскричал бы: «Кто носит такое платье, та должна быть принцессой!»

Материи идет много не на один шлейф, но и на «подправки». Платье не делается сразу; самая лучшая закройщица не может избежать ошибок. Ей нужно кроить,