Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Однако она согласилась – это был карнавал – одеться учительницей музыки и вместе с обеими приятельницами отправиться в «Мертвую крысу», но, к несчастью, в эту ночь «Мертвая крыса», казалось, спала глубоким сном. Каждый молча пил или курил в своем уголку, так что наши дамы услышали только две или три пошлости.

Им не хотелось даром потерять ночь, они отправились на толкучку и толкались там среди пьяниц, которые занимались праздным ночным шатанием; они уже стали приходить в отчаяние, когда у дверей кабака подошли к ним два молодых человека в белых галстуках.

– Недурны, – сказал один из них, указывая на дам.

– Да, – отвечал другой, – они кажутся изгнанницами, которые возвращаются на родину.

– Ну, господа, предложите нам угощение, – сказала княгиня.

Сказано – сделано. Вошли.

Молодые люди принадлежали к лучшему обществу и, подобно нашим дамам, хотели видеть ночной Париж.

Хотя три дамы не щадили белил и румян, хотя наделали себе родинок, однако боялись, что их узнают эти молодые люди, с которыми они встречались в обществе.

– Зачем вы сюда пришли? – спросил первый княгиню.

– Я учительница и отыскиваю учениц.

– А ты? – спросил второй у Жанны.

– Я даю уроки музыки.

– Что касается меня, – сказала госпожа Моранжи, не ожидая вопроса, – я устраиваю браки и уже в течение пятнадцати лет имею большой успех. Меня зовут Фуа.

Уговорились ужинать вместе в Omelette sans oeufs или в Filet inédit.

Отправились сперва в Omelette sans oeufs, но, не найдя там лукового супа, перешли в Filet inédit.

Княгиня веселилась, как сумасшедшая, а госпожа Моранжи, как ноктамбула. Но Жанна далеко отстала от них, несмотря на все свои старания.

Я даже думаю, что, не будь ее тут, добродетель остальных дам могла бы подвергнуться некоторой опасности, так как молодые люди заявили, что не следует брезговать такими спутницами.

Встали из-за стола в три часа, заплатив двумя су больше за то, что пользовались скатертью. Зал был полон, и служанка высказала, что три дамы со своими провожатыми засиделись слишком долго, так что пришлось отказать очень порядочным людям. Вместе с тем служанка предложила потесниться и дать место новоприбывшим.

Едва она замолчала, как вошла женщина с хлыстом в руке, горластая, как прачка, высокомерная, как принцесса. Это была княгиня Три Звездочки, которая также хотела видеть самые грязные закоулки ночного Парижа.

Она не потрудилась перерядиться и приехала в своем обыкновенном костюме, бесстрашная, готовая все презирать.

Д’Армальяк узнала ее с первого взгляда.

Княгиня Три Звездочки заговорила:

– А! Целая стая белых галстуков с портнихами!

Княгиня с родинкой, задетая за живое, вскочила, как будто с намерением выгнать княгиню Три Звездочки.

Но в эту минуту вошел Бриансон.

– А, Бриансон, я вас знаю, – сказала она весело, – мне случалось аккомпанировать на фортепьяно вашей кантатрисе, Маргарите Омон. Вы продолжаете поражать своих жертв?

– Жертв! – вскричала княгиня Три Звездочки. – Это слово неизвестно мне!

Марциал пристально смотрел на трех женщин и узнал Жанну, хотя та отвернулась.

– Мы ошиблись, – сказал он своей спутнице, – мы пришли сюда не затем, чтоб встретить светских людей.

Марциал хотел ее увести, но та замахала хлыстом, выражая тем свое желание остаться, однако он сумел укротить эту ужасную амазонку.

«Невероятно, – подумала Жанна, когда затворилась дверь, – что бы я ни делала и куда бы ни пошла, Марциал всегда оказывается на моем пути. Но какое мне до него дело, если я питаю к нему ненависть».

Книга двадцать третья. О красоте и об искусстве быть прекрасной

Глава 1. Как девица Рашель сделалась прекрасной

Княгиня Шарлотта и Жанна д’Армальяк были, как вам известно, две красавицы: первая с черными волосами и голубыми глазами, вторая белокурая с черными глазами. Однажды вечером, когда около них собрались тонкие знатоки живописи, они вели разговор на характер красоты.

Один из влюбленных в Жанну вскричал:

– Белокурые волосы и черные брови! – И повторил это же по-гречески.

– Из любви к греческому позвольте мне расцеловать вас, – сказала Жанна, протягивая для поцелуя ноготок.

Но эллинист схватил ее руку и украсил «браслетом из поцелуев».

Он напомнил, что помпейская Венера имела золотые обручи на ногах, но Жанна не протянула ему своей ноги, как протянула руку.

Один из влюбленных в княгиню превозносил черные волосы и голубые глаза.

– Голубые глаза – сама любовь.

– Черные глаза – само сладострастие, – сказал эллинист, – у белокурой Венеры были черные глаза.

Маркиз Сатана, разумеется, расхваливал так называемую чертовскую красоту, говоря, что всякая другая годна только для статуй. Чертовская же красота есть истинная. Это по преимуществу парижская красота, не знающая ни правил, ни теории, ни грамматики. Она изменчива, как весеннее небо, имеет свои облака на лазури, светлые и теневые стороны, свою улыбку и грусть.

Монтень первый сказал, что мужчина и женщина стали носить одежду единственно из желания скрыть свое безобразие, ибо Монтень находит, что человек – самое безобразное животное.

По его мнению, одежда не есть вопрос атмосферы или стыдливости; мужчина и женщина познали свое безобразие и пожелали скрыть его. Однако Монтень не осуждает все человечество одним росчерком пера: «Эти слова относятся только к нашему обыкновенному порядку, и будет святотатством распространять их на те божественные сверхъестественные и необыкновенные красоты, которые нередко блещут между нами, подобно звездам, в телесной и земной оболочке».

Древние сами допускали только «сверхъестественную» красоту, потому что говорили: «Прекрасен, как статуя». По их понятиям, чистая, безусловная красота была привилегией богов; на одном только Олимпе встречались Марс и Венера, Аполлон и Дафна, Юпитер и Леда – вот почему греческий ваятель, видевший олимпийских богов сквозь призму гомеровского рассказа, должен был заимствовать части тела у семи моделей, чтобы создать Венеру, выходящую из моря.

В Афинах красота тем больше обоготворялась, чем сверхъестественнее была. Полигнот и Фидиас, Апеллес и Зевс творили «прекраснее природы», потому что для великих умов, за исключением Аристотеля, искусство есть выражение, а не подражание природе.

Бушардон, ваятель XVIII века, говорил, что после чтения Гомера все люди казались ему на пол-локтя выше. Причина тому та, что люди Гомера боги. Потому-то Гомер сравнивает их с богами, а женщин с богинями или по крайней мере с царями и царицами, будущими богами и богинями. Он сравнивает их также с деревьями, потому что деревья высоки и досягают до неба. Феокрит впадает уже в приятность; это александрийская эпоха.

Еще раньше нашего века придавали красоте все признаки миловидности. Умильные глазки – древнее выражение. Греки