Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

эпохи упадка не любили Венеры, если она не имела умильных глазок и не косила немного. Божественная и царственная красота гомеровских героев стала лишь красотой Фрин и Лаис, этих древних Помпадур и Дюбарри. Высокое чувство красоты стало лишь вожделением к женским прелестям. Но красота владычествовала всегда над страстями. Аристотель говорит: «Право владычества принадлежит красивым; кто напоминает образ богов, тому подобает почитание». Впрочем, это владычество красоты сохранилось и до нашего времени. Лабрюйер говорил при дворе Людовика XIV, что прекрасное лицо есть самое прекрасное зрелище.

Nihil magnum quod non est placidum: ничто не велико, если не спокойно; если нет великого, нет и прекрасного; таков был высший закон египетских художников; это статуя на своем пьедестале. Греки заставили двигаться статую, но сохранили спокойную важность, отвергая всю игру выражений. Винкельман, бывающий часто холодным ритором, высказал прекрасную мысль: «Красота должна быть подобна самой прозрачной воде, почерпнутой из чистого источника». Греки эпохи упадка влили в источник полные амфоры вина.

Теперь выражение есть одна из черт красоты. Лабрюйер говорит: «Умный вид в мужчинах то же, что правильность черт в женщинах». Но женщины тогда только признаются красавицами, когда они прекрасны по линиям и форме головы, очертаниям и по прелести.

Однажды Рашель, красоту которой превозносил Морни, сказала:

– Вы все, находя меня теперь красивой, не можете представить, до какой степени я была прежде безобразна. Мне предстояло играть трагедию, а между тем мое лицо было комическое, с угловатым лбом, крючковатым носом, выдавшимся ртом, так что на меня нельзя было смотреть без смеха. Остальное вы сами можете представить. Однажды я отправилась с отцом в Луврский музей. Я без особенного волнения проходила мимо картин, хотя некоторые из них изображали трагические сцены. Но когда я очутилась среди изваяний, во мне произошел какой-то переворот. Я пришла к тому убеждению, что прекрасно быть прекрасной. Я вышла оттуда более величественной, с заимствованным достоинством, которое мне следовало превратить в природное. На другой день я просматривала гравюры антиков, и ни один урок консерватории не был для меня столь полезен. Если я услаждала зрение своими позами и выражением лица, то потому, что великие произведения научили меня тому.

Рашель так прекрасно сказала это, что мы были тронуты ее словами. Известно, что она говорила лучше всех, хотя бы говорила, как уличный мальчишка.

– Ах, я забыла, – продолжала она, – если я стала прекрасна, – вы находите меня такой, но я не верю, – то еще потому, что каждый день старалась не быть безобразной. Я была в полной силе, когда мне пришла идея переделать себя, в чем я и успела с Божьей помощью. Угловатости лба исчезли, волосы прикрыли его на античный образец, глаза стали больше, нос выпрямился, тонкие губы потолстели, неровные зубы стали в ряд.

Рашель лукаво улыбнулась: «Потом я придала всему этому вид ума, которого, однако, не имею». Комплименты прервали ее рассказ. «Но самое главное, – прибавила она, – то, что я не хотела быть прекрасной для одного мужчины, а стремилась быть такой с точки зрения искусства, отвергающего любовные интриги, как выражаются философы на своем прекрасном языке».

В этот вечер столько аплодировали Рашели, сколько, быть может, никогда не аплодировали. У Морни собралось не больше пятидесяти человек, но это был цвет Парижа, настоящий конклав дилетантов.

По древнему выражению, лицо есть свет тела; можно сказать, что глаза – свет лица. Гомер дает женщинам большие глаза, Юноне – воловьи; Феокрит дает Минерве – совиные. Видели вы когда-нибудь совиные глаза? Как они умны и кротки, глубоки и блестящи! Это кротость мудрости!

В одной древней книге жених говорит: «Ты поразила меня зеницей своего ока и власами главы». В той же книге глаза женщины сравниваются с горлицами, омытыми в молоке на берегу источника. Чудное сравнение! И с чем не сравнивали глаз! Галлус говорил, что глаза его возлюбленной были звездами. Лактанций сказал, что глаза под ресницами блещут и сверкают, как алмаз в золотом перстне. И сколько раз говорили: «Твои глаза лучисты, как солнце». Но все эти метафоры ничтожны в сравнении со словами арабского поэта, желавшего выразить, что глаза есть самый свет: «Господь сказал им: „Да бысть!“ и быша очи».

Все первобытные поэты, рисуя женщин, довольствуются только упоминанием об их глазах: «с миловидными веками» или «с выражением любви».

Предпочитали ль древние голубым глазам черные? Может быть, хотя Анакреон влюбился в голубые глаза своей возлюбленной. Почти все поэты говорят, что черные глаза нежнее и блестящее; они любят соединение белокурых волос с черными глазами; они еще не изобрели глаз другого цвета.

Если от сотворения мира до наших времен глаза имели восторженных поклонников, то и волосы также приводили многих в энтузиазм. Современный Моисею царь влюбился в прядь волос, принесенную Нилом к его ногам. Не были ли это волосы принцессы Маутирилис из XIX династии, прозванной Пальмой? «Волосы ее черны, как мрак ночи». И ей также служили волосы одеждой, когда она сбрасывала с себя покровы. Ее прекрасные волосы, конечно, весили двести циклов, как волосы Авессалома.

Когда Венера выходила из воды в сопровождении Граций и Купидонов, то, без сомнения, была еще прекраснее с распущенными густыми волосами, которые окружали ее, подобно солнечным лучам.

Она была белокурая, такими же были Елена и Дафна. Вся древность обожала белокурые волосы, для всех поэтов быть белокурым значило быть прекрасным. Марс и Ахиллес имели белокурые волосы; упоминается один покоритель городов, свирепый герой, который окрасил свои волосы в белокурый цвет, чтобы они были похожи на львиную гриву. Мессалина имела черные волосы, но, выходя из дворца, надевала белокурый парик.

Тщетно восставал Овидий против белокурых париков, римлянки упорно продолжали покупать волосы у германок и галлок; одна бретанская песенка говорит, что уже две тысячи лет местные девушки продают свои волосы; в Бретани же покупают волосы и современные нам куртизанки.

Но Венера, Елена, Дафна и другие не покупали своих волос, которые казались «золотыми и доходили до ступни».

Поэты и влюбленные ожесточенно спорят о черных и белокурых волосах. «Оденься своими власами, – говорит Саади, – я люблю тебя, как ночь, и забуду в твоих объятиях дневной свет». Один арабский поэт сказал: «Твои черные волосы трепещут, подобно крылу ворона». Греческий поэт говорит: «Твои волосы черны и резвы, как стрекоза».

Пиндар воспевает золотистые и черные волосы, но Гораций предпочитает только белокурые. Овидий воспевает красоту Леды, имевшей черные волосы; но Аврора была белокурая, прибавляет он в восторге при созерцании розовоперстной красавицы. Другой поэт выразился: «Если ее прекрасные волосы золотисты, то шея бела,