Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

– Тем хуже для вас, если вы не понимаете, что современная женщина осталась прежней рабой, зависящей от нашего грубого деспотизма. Ребенком мы запираем ее в монастырь. Молодой девушкой передаем изношенному или пресыщенному мужу, который осуждает ее жить в четырех стенах. Как мать семейства, она делается рабою своих детей. Такова судьба богатой женщины. Судьба же бедной еще хуже: школа и работа, работа и школа, мастерская и безнравственность, казнь Сизифа и казнь Тантала, проституция во всех видах, если не пожизненная каторга. Сверх всего этого побои как для простолюдинки, так и для светской женщины.

Я внимательно слушал:

– Нарисованная вами картина верна. Я всегда думал, что женщина приносится в жертву, на какой бы общественной ступени она ни стояла. Жизнь ее – постоянные слезы.

– Вы поняли меня.

– Нет, не понял. Нелепо предполагать, что можно оградить женщину от горя. На детей надевают предохранительный обруч, но нельзя надеть на женщину смирительную рубашку, чтобы не допустить ее до несчастного супружества или до такой же любви. Свою роль жертвы она предпочитает роли палача.

– Итак, вы не хотите в качестве учредителя подписать устав моего Общества покровительства женщинам?

Я с неопределенным беспокойством взглянул на Даниэля, спрашивая себя, не помешался ли он. Даниэль был очень похож на человека, близкого к сумасшествию; но, никогда не признавая в нем здравого смысла, я не удивлялся его нелепостям. Мир – обширный Шарантон, где каждый отмечен своим знаком.

Сколько нелепостей выказывают самые умные люди! Если бы к нам попал житель луны или звезд, то неужели нашел бы он одного из нас разумнее другого?

Безумное честолюбие, потрясающее мир, не такое же сумасшествие, как безумная любовь, которая потрясает только сердца?

– Что заставило вас брать под свое покровительство женщин? – спросил я Даниэля.

– Что заставило! – вскрикнул он и вдруг замолчал.

Я пристально посмотрел на него; он хотел скрыть свою тревогу, отчаяние, но его притворное спокойствие не обмануло меня.

– Тут есть что-то, – сказал я, приложив руку к его сердцу.

– Тсс! – прошептал он.

И, чтобы избежать моего пристального взгляда, принялся свертывать сигаретку, напевая вполголоса песенку Оффенбаха.

– Прощайте, – сказал он недовольным тоном. – Я вижу, что ошибся. У вас есть чувства только напоказ, но, когда постучатся к вам, вы не впускаете.

– Напротив, постоянно впускаю, так что не имею времени побеседовать с самим собою.

На другой день я уже забыл о Даниэле и о его Обществе, когда на театральной лестнице узнал, что он помешался, и притом до такой степени, что следовало бы надеть на него смирительную рубашку.

– Отчего он сошел с ума?

– Неизвестно. Быть может, от измены женщины, быть может, от проигрыша в течение целой недели; говорят, он проиграл четыреста тысяч франков и получил вдобавок удар шпагой за дерзость; есть отчего рехнуться!

В течение нескольких дней говорили много о Даниэле, но никто не знал истинной причины его сумасшествия.

Я припомнил свой разговор с ним. К чему говорил он о женщинах, которых бьют? Любил ли он женщину, которую колотил муж? Он вел двойную жизнь: одну очень бурную, другую тайную. Его никто не посещал, но зато он постоянно бывал в клубе, лесу, на бульваре; знали, что он увлекался на пять минут, но знали и то, что у него не было ни одной любовницы.

Мое любопытство было сильно возбуждено; я хотел узнать тайну Даниэля де ля Шене.

И избрал для того самый краткий путь: отправился в дом, где он жил, и стал расспрашивать о нем привратника, который отвечал как-то неопределенно.

– Молчи, – сказала ему жена. – Ты ничего не знаешь.

Затем она объявила мне, что ничего не может сказать.

– Потому что, – прибавила она, – правосудие может сделать местный осмотр, а я не хочу подать повода обвинять меня в болтовне.

– Местный осмотр? Что же случилось?

Есть верное средство заставить привратниц говорить. Я сунул двадцать франков в руку этой таинственной женщины.

– Говорите. Я друг Даниэля де ля Шене.

Привратница взглянула на золотую монету и сказала почти следующее:

– Во всех этих историях не добьешься истинного смысла; одни говорят да, другие – нет. Я знаю только то, что де ля Шене – сумасшедший.

– Можете сказать причину его сумасшествия?

– Об этом нужно бы спросить у Клотильды, но бедняжка ничего не ответит.

Я хотел предложить еще несколько вопросов, но привратница предупредила меня:

– Я сказала все, что могла сказать.

– Даже слишком много, – проворчал Цербер.

Я бесился, но продолжал ласково улыбаться и дал еще двадцать франков привратнице.

– Никого нет в его квартире?

– Никого, кроме горничной. Вы можете подняться под предлогом, будто ищете горничную, но ни слова не говорите о том, что я вам рассказала. Она хорошая девушка и может представить аттестаты от лучших семейств.

Я перестал слушать привратницу и, вытащив ее мужа, просил позвать сюда эту девушку.

Она явилась тотчас, бледная, печальная, униженная. Разумеется, я ни слова не сказал ей о прежней хозяйке и спросил, сколько она хочет жалованья. Она назначила сто франков в месяц, сущую безделицу. Решено, что с завтрашнего же дня она примется за свои обязанности у меня.

Прийдя на другой день и разбудив меня, она сказала, что лакей не хотел ее впустить, говоря, что ей здесь нечего делать.

– Как нечего делать! – сказал я – Что вы делали у де ля Шене?

– Там была женщина.

– Кстати о ней! Сядьте и расскажите, что знаете об этой женщине.

Горничная недолго отказывалась и подробно рассказала мне все трагическое происшествие.

Глава 3. Идиллия

Даниэль де ля Шене принадлежал к числу счастливцев. Колыбель его качала фея, которая одной рукой рисовала графский герб, а другой – сыпала луидоры. К несчастью, не пригласили фею Мудрости, так что дар рождения и дар Фортуны составили только наполовину его счастье. Учился он кое-как, знал всего понемногу, но ничего основательно; зато хорошо ездил верхом и, к славе своего учителя фехтования, нанес несколько ударов шпагой. Образование свое он завершил в кругу некоторых девиц из мелких театров.

Одним словом, на двадцатом году Даниэль вел образ жизни крэвэ, заботясь больше о своей известности в полусвете, чем об уважении лучшего общества.

Пять-шесть лет провел он так, убегая из-под родительского крова, чтоб рыскать по авансценам и по игорным домам; он сделался модным человеком, потому что, не поведя бровью, проигрывал деньги и бил женщин. Последнему научился он у Реньяра и Мольера. Театр есть школа нравов.

Будучи еще молодым, он лишился