Хрустальная ложь - М. Эль

— А теперь — фамилия. Рихтер. В переводе с немецкого — судья.

Он улыбнулся, почти мягко, и в этой мягкости было что-то хищное, что-то, от чего по коже пробегали мурашки.

— Судья ада. Ты осознаёшь, насколько поэтично ты сама себя назвала?

Лилит хмыкнула, закуривая сигарету. Дым медленно выплыл из её губ, кольцами поднимаясь к потолку, словно защитный барьер.

— Это просто имя.

— Не думаю, — возразил он, его голос стал чуть ниже, увереннее. — Ты выбрала его не случайно. Ты знала. Или твое подсознание вело тебя.

Девушка глубоко затянулась, дым, словно живой, закрутился вокруг неё.

— Может быть, — сказала она, её голос был почти шёпотом, словно она говорила сама с собой. — Может, я просто люблю звучные вещи.

— Или ты пыталась вспомнить, кто ты есть, — тихо сказал он, и в его словах прозвучала такая пронзительная точность, что она замерла на секунду. Её тело напряглось, словно струна, готовая порваться. Этот удар был нанесён не физически, а прямо в самую сердцевину её тайны.

Потом медленно выпустила дым, её глаза прищурились, их взгляд стал острым, как лезвие. Маска хладнокровия вернулась на место.

— Иногда правила созданы для того, чтобы их нарушать, — шепнул он, наклоняясь ещё ближе, его глаза горели в полумраке, обещая нечто большее, чем просто слова.

Лилит отсалютовала ему сигаретой от виска — её фирменный, полный вызова жест, полный пренебрежения и опасности — и встала из-за стола, словно внезапно вспомнив о неотложных делах.

— Спокойной ночи, Энгель. Идите читать свои священные тексты. Может, найдете там, как жить без навязчивых идей.

Она повернулась, и он увидел в её походке то, что видел лишь однажды — в зеркале у своей матери, когда та покидала совет директоров.

Абсолютную власть.

Когда она дошла до двери, он тихо сказал: — Вы ведь знаете, что мы ещё встретимся.

Лилит остановилась на секунду, обернулась и улыбнулась уголком губ. — Возможно. Но тогда принесите не цветы. Пули подойдут больше.

И ушла.

Виктор проводил её взглядом, как хищник, наблюдающий за добычей, которая сама идёт к ловушке, но не спешит её поглощать. Он не сказал ни слова, пока её тонкий силуэт не растворился за дверью бара, унося с собой запах табака и неразгаданной тайны.

Только потом, когда она исчезла в ночной темноте, он шепнул едва слышно, словно обращаясь к самому себе:

— Андрес.

Он улыбнулся, облокотился на барную стойку и налил себе ещё. Теперь он знал точно — она не просто легенда, не просто адвокат. Она — воплощённый грех, живущий среди людей, загадка, которую он поклялся разгадать, даже если это означало сгореть в её пламени. И ему никогда, никогда не было так интересно гореть.

Глава 10

Когда родился Алан, Валерия была совсем крохой, едва перешагнувшей порог трёхлетия, но её ум, словно заточенный клинок, уже опережал сверстников на годы. Она говорила лучше, чем некоторые дети в пять и шесть лет, а её взгляд ловил нюансы, недоступные большинству взрослых.

Она помнила тот день с почти кинематографической чёткостью — яркий, почти нестерпимый свет заливал комнату, проникая сквозь широкие окна. Мамино лицо, измождённое после родов, но сияющее неподдельной, безграничной радостью, запечатлелось в её памяти как самое прекрасное видение. Воздух пах озоном, свежестью и чуть-чуть лекарствами.

Вскоре в проём двери вошёл Киллиан. Его фигура была одновременно монументальной и поразительно нежной, когда он держал в руках крошечный, свёрнутый в мягкое белое одеяло свёрток. Он опустился перед ней на колени, чтобы их глаза были на одном уровне, и её мир сузился до этого мгновения.

— Это твой брат, Лери, — произнёс он низким, тёплым голосом, и в его словах прозвучала не просто информация, а глубокое, почти сакральное значение. — Твоя первая настоящая, священная ответственность.

Её детское личико нахмурилось в попытке осознать нечто столь хрупкое и новое.

— Он… такой маленький, — прошептала она, её обычно звонкий голос стал необычно тихим, полным благоговения и нежности.

— И весь в тебя, — тепло улыбнулся Киллиан, видя в крохотном лице черты своей старшей дочери.

— Неправда! — тут же возмутилась Валерия, словно её обличили в чём-то совершенно абсурдном.

— Такой же упрямый взгляд, который уже обещает непокорность. И такой же крошечный кулак, готовый драться со всем миром, если потребуется, — с нежностью ответил отец.

Он осторожно вложил дышащее тепло в её дрожащие, но крепкие детские ручки. Алан был невесомым, но в его присутствии ощущалась огромная, необъятная сила нового мира. Валерия прижала брата к груди, боясь дышать, словно любое её движение могло нарушить хрупкий баланс этой крошечной жизни.

— Он мой, да? — вопрос был полушёпотом, но в нём звенела абсолютная, неприкрытая потребность владеть, защищать, быть единственным хранителем этого чуда.

— Твой, — подтвердил Киллиан. — Но не командуй им слишком рано, — добавил он, сдерживая улыбку, которая всё же пробивалась сквозь его серьёзность.

— Я не буду, — её глаза горели решимостью, невиданной для её возраста. Это была не просто детская клятва, а глубокое, инстинктивное обещание, высеченное на самых корнях её души. — Я буду его защищать. Всегда.

И Киллиан тогда подумал, глядя на эту крошечную, но уже столь мощную связь, на эту необъятную, рождающуюся любовь: если кто и способен спасти этот безумный, расколотый мир, то эти двое — их с Эмилией солнце и луна, два полюса одной непоколебимой силы, обречённые быть вместе и защищать друг друга до конца.

Нью-Йорк не прощал слабости. Город-хищник, он пожирал тех, кто осмеливался показать свою уязвимость, перемалывал их в пыль амбиций и равнодушия. Но Лилит Рихтер не нуждалась в прощении. Она научилась не показывать свою слабость, выковать из неё стальную броню.

Каждое её утро было тщательно продуманной постановкой, ритуалом перевоплощения. Идеально выглаженная белая рубашка, словно второй слой кожи, строгий пиджак, скрывающий линии её фигуры, шпильки, которые добавляли ей не только роста, но и неприступности. Папка с документами под мышкой. В зеркале отражалась не просто женщина, а воплощение несгибаемой воли, та, что научилась держать удар, отвечать ударом на удар, и никогда не отступать.

К десяти утра она уже шла по коридорам суда, её шаги гулко отдавались по мраморному полу, словно отсчитывая ритм чьей-то неизбежной судьбы. Запах крепкого кофе и старых бумаг смешивался с её духами — резким, узнаваемым, почти агрессивным ароматом, который служил негласным предупреждением: «Рихтер здесь.»

— Ваша честь, — произносила она ледяным голосом, способным заморозить воздух в зале. Её слова были отточены, как сталь. — Мой клиент не обязан отвечать