Хрустальная ложь - М. Эль

на вопросы, нарушающие статью 41 пункт 3 конституционного кодекса. Если обвинитель не умеет читать, я могу лично дать ему ссылку на закон, или, при необходимости, принести азбуку.

Кто-то из прокуроров нервно дёргался, понимая, что их доводы рассыпаются под её безжалостным напором. Кто-то, из числа публики или молодых адвокатов, восхищался её холодной грацией и беспощадной логикой. Кто-то просто молчал, затаив дыхание, наблюдая, как молодая женщина, словно опытный хирург, расчленяет чужие доводы в зале суда, оставляя после себя только тишину, трепет и дрожь в сердцах побеждённых. Её победа была не просто юридическим триумфом; это было показательное уничтожение противника.

После каждого процесса, когда выносился вердикт, всегда в её пользу, она выходила в коридор, прикуривала прямо под табличкой «Курение запрещено», демонстративно нарушая правила, и вздыхала, выпуская кольца дыма. Это был её способ заземлиться, отпустить напряжение.

— Ну что, мисс Рихтер, снова выиграли? — спрашивали коллеги, в чьих голосах сквозило смешанное чувство уважения и зависти.

— Не я, — отвечала она с кривой улыбкой, в которой не было ни радости, ни усталости. — Закон. А я просто его верный исполнитель.

Но внутри… внутри, под всей этой сталью и хладнокровием, была усталость. Глубокая, выматывающая, словно она отработала не один день, а целую вечность. Пустота, как после боя, где каждый нерв был натянут до предела, а каждая эмоция выжжена дотла. Иногда хотелось просто рухнуть на пол прямо в кабинете, среди груд документов и недопитого кофе, и не вставать. Ощущение, что каждый новый рассвет требует новой битвы.

Но она всегда поднималась, наливая себе очередной кофе — горький, как одиночество, которое было её постоянным спутником. И это горькое одиночество было и её проклятием, и её силой.

Чего-то чертовски не доставало.

Они столкнулись ночью. Не случайно, конечно. Слишком часто, для простого совпадения, они "неожиданно" оказывались в одном месте — в старом баре, на террасе кафе, теперь вот на этой тёмной, почти заброшенной стоянке, где хищный блеск неона отражался в лужах, создавая обманчивые миражи. Тихая, меланхоличная музыка лилась из её машины, словно саундтрек к их негласному танцу.

Он подошёл к ней сзади, без единого звука, словно призрак или тень. Его голос, низкий и обволакивающий, нарушил тишину:

— Опять курите после суда. Опасная привычка. Неужели победа так выматывает?

— Опаснее только те, кто подкрадывается к женщине в темноте, — не оборачиваясь, ответила Лилит, её голос был ровным, без единой нотки страха. Дым медленно выплыл из её губ, растворяясь в холодном воздухе.

Виктор шагнул ближе, и в ту же секунду холодное дуло её пистолета упёрлось ему под рёбра, прямо над сердцем. Жест был таким быстрым и бесшумным, что он едва успел осознать его.

— Вы бы хоть предупреждали, когда хотите поговорить, Энгель, — произнесла она, чуть поворачивая голову. Её глаза блеснули в полумраке, словно у дикой кошки. — Я людей не люблю.

Мужчина наклонился, его дыхание опалило её ухо, почти касаясь губами.

— Вы не людей не любите, Лилит, — прошептал он, и его голос был полон странной, опасной нежности. — Вы просто боитесь, что кто-то окажется сильнее. Или равным.

Лилит усмехнулась, холодная, почти беззвучная усмешка. Медленно, с едва уловимым движением, она убрала оружие, но взгляд оставался острым.

— Вы ошибаетесь, Энгель. Мне просто скучно. А скука — это самое опасное состояние для меня.

Он коснулся её щеки пальцем, проводя по тонкой коже. Это был жест, полный дерзости и вызова. Она перехватила его руку, её пальцы крепко обхватили его запястье, заломила кисть с такой силой и точностью, что любой другой застонал бы от боли. Он не сопротивлялся. Наоборот — его губы растянулись в широкой, беззаботной улыбке, и он рассмеялся, глубоко, искренне.

— Прекрасная реакция, Лилит. Почти возбудительно. Вы не разочаровываете.

— "Почти"? — прищурилась она, её хватка лишь усилилась. — Значит, я не стараюсь. Убирайтесь, пока я не передумала стрелять. Или ломать.

— Обещаю, — усмехнулся он, чувствуя, как пульс бешено бьётся в его запястье, но не выказывая и тени боли. — В следующий раз буду без свидетелей. Или, может быть, без оружия.

Она отпустила его, и он отступил на шаг, потирая запястье. Лилит смотрела ему вслед, пока его силуэт не растворился в тени. Она чувствовала, как пульс бьётся в висках, словно барабанный бой. Виктор Энгель был опасен. Опасен, как никто другой, с кем ей приходилось сталкиваться. А значит — интересен. С ним её скука отступала, и мир вновь приобретал острые, яркие краски.

…

Заброшенный склад на самой окраине Бруклина, где ветер гулял сквозь разбитые окна, а стены были исписаны слоями чужих историй, был их тайной территорией. Это было место, где можно было быть кем угодно, или, что важнее, никем. Без масок. Без прошлого. Просто — людьми, которые умеют драться, шутить и не задавать лишних вопросов.

Ни один из них не знал, кто кем был на самом деле. У Лилит — фальшивые документы и легенда, сотканная из лжи и полуправды. У Рико — невесть откуда появившаяся машина за сотню тысяч и золотая цепь. У Мэтта — навыки, которые не выдают обычных айтишников, а скорее взломщика банковских систем. У Рэя — несколько ящиков оружия, которые он хранил с почти религиозным трепетом. У Леона — запасы бухла на несколько лет вперед, гарантирующие забвение. Но правила были просты и нерушимы: не спрашивать, откуда пришёл и кому служишь. Если человек рядом — значит, заслужил доверие, и этого было достаточно.

— Ты вообще спишь, Лил? — спросил Мэтт, вваливаясь в её лофт, где она сидела, окружённая кипами бумаг. — Мы нашли идеальное место.

— Место для чего? — Лилит подняла на него усталый взгляд.

— Для праздника, детка! — вмешался Рико, кидая на полированный стол пластиковую карточку-ключ. — Старый склад у Гудзона. Никому не нужен, кроме нас. Сегодня вечером — мы живём.

Она оторвалась от бумаг, и впервые за неделю, позволила себе улыбнуться. Улыбка была тонкой, но настоящей.

— «Живём»? Ты слышишь, как это звучит?

— Ага. Будто мы все умерли, — хмыкнул Леон, входя следом, его голос был хриплым. — Так и есть. Поэтому — воскрешаемся.

К вечеру склад ожил. Музыка — старая, гулкая, из колонок, подключённых к генератору, заглушала шум города. На полу — матрасы, банки с краской, разбросанные лампочки, запах бензина и горячей пиццы. В воздухе — вкус ночи, где нет ни греха, ни закона, где время остановилось.

Мэтт и Рико ставили граффити — огромную, стилизованную лилию, пылающую красным и золотым на серой, изъеденной временем стене. Рэй и Леон тащили старые, продавленные диваны, подкидывая шуточки.

— Вот бы судья тебя