Хризолит и Бирюза - Мария Озера

«Почему ты не добил её, щенок?» — будто читалось в его глазах.

Зал не умолкал: вокруг смеялись, спорили, звенели бокалы. Но для Идена всё это исчезло. Сердце рванулось к горлу, пальцы на рукояти меча дрогнули. Виски стянуло железным обручем.

Отец не произнёс ни слова. И от этого было только хуже. Старый страх ожил в груди — детский, унизительный, когда одного взгляда хватало, чтобы он забывал собственное имя.

«Слабак», — будто шептали эти глаза. Не крик, не ярость, а сталь, от которой хотелось осесть на колени.

Иден почувствовал, как в нём поднимается гнев. Он прошёл через ад, потерял друзей, вернулся весь в шрамах. Но отец не видел ни боли, ни страха — только промахи. Даже после войны его первым вопросом было: «Почему не захватил больше?»

Он искал хоть крупицу одобрения, хоть намёк, что не зря всё это. Но находил лишь донесения, приказы, ожидания, которые давили на плечи сильнее любой брони.

И всё же среди этой темноты был свет. Она. Её улыбка — маленькая искра, которой хватало, чтобы пробить самые мрачные уголки души. Пока он держался за неё, всё это было испытанием, но не концом.

Каждый раз, когда он смотрел на неё, в груди поднималось недоумение. Офелия словно принадлежала иному миру — тому, где боль не задерживается, где беды не крушат душу, а тают, как иней на солнце. Она умела смеяться, когда сама жизнь казалась тяжестью, и встречала рассветы так, будто ночь не оставляла на сердце ни одного шрама. Для Идена это было загадкой, почти вызовом.

И всё же именно в её лёгкости он находил опору. Она была его компасом — молчаливым, но упрямым. С нею даже тьма казалась менее безысходной.

Он оставил бокал среди столов и ушёл. Плечи его были прямыми, шаги ровными, но внутри каждый шаг отдавался болью. Ноги вынесли его в глухой коридор, а дальше — к балконной двери, почему-то незапертой.

На балконе воздух был холодным, обжигал лёгкие. Иден остановился, положил ладони на мраморные перила. Камень был мокрым и ледяным. Бал гудел за спиной, но здесь царила тишина, нарушаемая лишь собственным дыханием. Луна резала облака, и серебро ложилось на плиты неровными пятнами.

Он сжал пальцы на перилах так, что костяшки побелели. Хотелось выдохнуть, но грудь будто сдавило. Взгляд скользнул вниз.

В саду тени деревьев шевелились. Вдруг хрустнула ветка, и сердце ударило сильнее. Он всмотрелся.

Вид открывался именно на то место, где несколько минут назад Иден чуть не пронзил ее мечом. Она стояла со своим братом и плакала. Плотная стена снега сильно мешала обзору, но по дрожанию ее плеч ему стало все понятно и без этого.

Иден стоял в тени, высоко над ними, осознавая, что его присутствие лишь утяжеляет её боль. Она, едва заметив его силуэт, была словно далёкая звезда — недостижимая, прекрасная даже в страданиях. Сердце его сжималось, притягивая к ней, словно мотылька к свету, но разум шептал: «Не мешай».

Брат наклонил голову, осторожно обхватив её плечо, но слова утешения терялись в метели. Ветер гнал снежные вихри, заглушая шёпот, и оставались лишь следы слёз на щеках, блестящих под ледяными каплями. Иден сжал кулаки, чувствуя холод не только снаружи. Каждая дрожь ветра отзывалась в нём болью, как напоминание о собственной слабости, о том, что он сам предал её доверие.

С каждой секундой он всё яснее осознавал: чувства к ней были не просто желанием быть рядом — это было необходимостью позволить себе исцелиться. Иден тихо склонил плечи, чуть втянув голову, будто стараясь не нарушить их пространство. Он был готов оставаться в тени, если это даст ей шанс найти свет. Но внутри разгоралась крошечная надежда: что однажды она посмотрит наверх и увидит в нём не тень, а опору.

Иден не мог не заметить, как между ними проскакивала невидимая связь — в их молчании читалось понимание, доверие, которое он сам давно потерял. Каждое их движение, каждый взгляд создавал невидимую сеть, затягивавшую их в иной мир, ярче и теплее, чем холодная тьма дворца.

Иден опустил плечи, вдохнул морозный воздух полной грудью и слегка сжал зубы. Его внутренний мир был стянут тревогой, а каждая вспышка воспоминаний обостряла холод в груди.

Он вновь увидел перед собой её лицо в мастерской — ту, что он предал. Глаза, полные надежды, пока он закрывал двери собственного сердца. И сейчас, глядя на них сверху, он понимал: их сила — в том, что они смогли пережить всё это вместе, а он всё ещё бежал от своей вины, погружаясь в собственные страхи.

Как он мог быть таким слепым, не заметив, что каждая его монета лжи оборачивалась болью для тех, кто его любил?

Завидев, как брат нежно обнял сестру, Иден почувствовал, как что-то внутри него начало трещать. Его плечи слегка дрогнули, а ладони непроизвольно сжались в кулаки. Он был готов на многое, лишь бы вернуть момент, когда его выборы не повлекли столь страшных последствий. Но внутренний голос не утихал, холодный и строгий: «Искупление — это не путь, а осознание. Ты должен научиться прощать себя».

Нивару еще предстояло переварить слова Идена, прежде чем тот едва заметно скривил губы, оставив на губе тонкую рассечённую линию. Каждое слово, произнесённое в порыве гнева, оставляло след, порой болезненный, и Иден это понимал. Он глубоко вдохнул, почувствовав, как напряжение сжимает грудь, и попытался направить эмоции в спокойное русло.

Он едва заметно ухмыльнулся, маскируя боль, которая пронзала его изнутри. Его взгляд на мгновение задержался на Ниваре, на Офелии, на том, как они взаимодействуют, а потом снова устремился в пустоту ночи. Его дыхание стало ровнее, хотя сердце продолжало колотиться, отражая внутреннюю бурю.

Когда Нивар и Офелия скрылись во дворце, Иден сделал шаг к краю балкона. Медленно, почти осторожно, он поднялся на широкие перила, став ногами на каменные плиты так, чтобы удерживаться только за холодные каменные колонны. Каждый мускул напрягся, и холод пальцев впивался в кожу, чтобы не поддаться странному желанию упасть вниз. Он сжал колонны, чувствуя ледяной контакт, который удерживал его от необдуманного поступка, и вдохнул морозный воздух полной грудью.

Лунный свет падал на поверхность прудов, отражая звёзды, словно рисуя на воде светлое полотно, на котором его мысли обретали форму. На высоте, вдали от шума бала, он впервые за долгие часы позволил себе ощутить свободу. Ветер шуршал в одежде, лёгкий мороз щипал щёки,