Четверть часа на супружеский долг - Мария Дмитриевна Берестова

глазу. Стыдливо отвёрнутый в сторону молодой кучер, который даже отодвинулся от стола, чтобы быть не в общем кругу. Отведённый в сторону взгляд седого юноши — полный страха и тревоги, будто само присутствие за столом требовало от него невозможного. Такие разные — и столь одинаково израненные.

— Мы проиграли в этой войне, и это факт, — спокойно сказал Атьен, затем, убедившись, что все взгляды обратились к нему, продолжил: — И так бывало уже не раз, и не раз наши предки собирали силы и снова отвоёвывали себе свободу.

В этот раз в угрюмых лицах зажглась решимость. Сжимались кулаки, горели глаза — они были готовы встать и воевать снова.

— Но если, — возвысил голос Атьен, — они победят нас не только не поле боя… — он сглотнул и продолжил: — Но победят и наш дух, — внимательные глаза препарировали его со всех сторон, — если мы превратимся в таких же, как они, и перестанем быть людьми… — Он упрямо поднял голову и припечатал: — Вот тогда они победят нас навсегда.

С этими словами он вышел.

Ни одного возражения или окрика не раздалось ему вослед: он нашёл тот единственно верный аргумент, который был услышан.

Глава девятая

Непроходимость вязкого неможья:

Проваливаюсь сердцем во вседрожь я.

Девчонка нашлась рыдающей в своей комнате.

Атьен замер было, предполагая тихо уйти — чем он мог ей помочь, как утешить? — но она, заметив его появление, всхлипнула особенно отчаянно, а затем, рванув к нему, вцепилась руками в его плечи и прижалась к нему всем своим дрожащим телом.

Он замер, не зная, как реагировать. Прижать к себе — напугать ещё больше, оттолкнуть — жестокость. Он выбрал что-то среднее: обнял её осторожно, готовясь в любой момент отстраниться, но, кажется, она даже не заметила его рук на своей спине. Она отчаянно рыдала, и рыдала, и рыдала ему в грудь — и ему сделалось страшно от почти звериных звуков её рыданий и от непрекращающейся дрожи её тела.

«Бедная девочка!» — с ужасом подумал он, впервые осознавая по-настоящему, что именно она должна была чувствовать в той ситуации, в какой оказалась.

Он знал, конечно, знал, что она напугана, что ей тяжело и больно. Но принцесса неизбывно держала себя с таким достоинством, демонстрировала такой уровень владения собой и своими чувствами, была так разумна и логична, что…

Казалось, не всё так страшно. Казалось — она со всем справляется. У неё всё под контролем.

Он всё же прижал её к себе крепче, в попытках успокоить её дрожь, и частично это удалось. Тёплый, сильный, надёжный человек рядом — это стало для Диэри точкой опоры в океане её одиночества и страха.

Она чувствовала себя в тотальной изоляции с того момента, как было принято решение о свадьбе. Все начали избегать её, когда это стало известно; любимые лица отворачивались с выражением стыда, родные голоса звучали скованно и фальшиво. О ней говорили и рассуждали как о мёртвой, и в её присутствии все неосознанно вели себя так, как ведут себя в храме, где выставлен гроб с покойной для прощания.

Диэри пыталась пробиться — раз, два, десять, — но люди реагировали так, как отреагировали бы на явление призрака с того света. Замирали или отшатывались, бледнели или отворачивались, путались в словах и пытались сбежать.

И вот, финальный аккорд — кошмарная свадьба, страшный и грубый муж, толпа окружающих его врагов. И она — вышвырнутая им под ноги, без защиты, без права голоса, без единого шанса на сохранение достоинства.

Она держалась из последних сил; но сегодняшний ужин стал добивающим ударом.

Всё бесполезно.

Что бы она ни делала — всё бесполезно.

Они все, все были правы — она мертва, хоть ещё и кажется живой! Она осталась единственной, кто пытался притвориться, что этот труп дышит, что этот призрак может жить. Но теперь и ей остаётся признать истину: её жизнь окончена.

Вцепившись в Атьена, она рыдала, как приговорённый к смерти, который до последнего не верил в реальность происходящего, и, лишь взойдя на эшафот, осознал своё положение.

Ей не могло быть утешения и облегчения — она плакала и плакала, исступлённо, насколько хватило сил тела. Немели руки, темнело в глазах, кололо иголочками кожу, а она всё захлёбывалась и захлёбывалась плачем — пока, наконец, чуть не потеряв сознание, она не повисла на Атьене без сил, неспособная уже даже на плач, только на отчаянную дрожь.

Напуганный её состоянием Атьен, чувствуя, что она сейчас упадёт, оттащил её к кровати и усадил; она, кажется, не могла бы и сидеть, поэтому он остался рядом, удерживая её. Он ничего не говорил — все слова казались пустыми и фальшивыми, и он не был уверен, к тому же, что она в состоянии его услышать, — и лишь гладил её по спине одной рукой, да другой сжимал ледяные дрожащие пальцы.

Его близости, впрочем, оказалось достаточно, чтобы она вернулась в реальность.

— За что… за что он так со мной?!. — обратила она на него больные покрасневшие глаза.

Атьен замешкался, пытаясь понять, про кого из его людей она теперь говорит, но вскоре оказалось, что Диэри имеет в виду иное.

— За что Он так меня наказывает, за какие грехи?! — горько вопросила она, запрокидывая голову и глядя в потолок. — Что настолько, настолько дурного я совершила, чтобы Он так меня наказывал?!

Голос её был полон страданием измученной души, покинутой Богом и не имеющей сил бороться без Него.

— Это не наказание, — попытался помочь ей Атьен, но она его, конечно, не услышала.

Вжавшись обратно лицом в его грудь — впрочем, она уже перестала рыдать, — она лишь продолжала жалобно повторять:

— За что, за что, за что?..

Она, конечно, не считала себя святой, и ей всегда находилось, в чём искренне покаяться на исповеди, — но всё же в глубине души она чувствовала довольство собой. Она была образцовой принцессой, которая никогда не потакала своим личным страстям и желаниям, а заботилась о процветании королевского двора, а также употребляла имеющиеся у неё возможности на дела милосердия и помощь учёным и творцам. Её жизнь была служением — и служением вполне успешным! — и теперь она чувствовала себя так, словно и Бог, в Которого она верила, её предал и обманул.

— Зачем. — Ворвался в её размышления тихий голос,