Летний сад - Полина Саймонс

чего он не мог не замечать. Татьяна с пятницы не готовила для него; она не пекла свежего хлеба! Она не стирала его одежду. Она не заправляла его сторону кровати, не подбирала сигаретные окурки, не выбрасывала старые газеты, не приносила ему кофе. Татьяна не ездила в бакалейную лавку. В понедельник и вторник Александру пришлось самому привозить домой молоко.

– Ты не купила молока, – сказал он в понедельник.

– Забыла.

Во вторник она ничего не сказала, а он и не спрашивал. Оба дня она работала, а вечером не включала огоньки, не зажигала свечи. Оба вечера Александру пришлось самому включать лампочки на елке, когда он приходил домой. И, несмотря на все, состоялся их вежливый разговор утром в эту среду – факт поразительный и чужеродный, как японец в Нормандии: они не целовались с субботы, не прикасались друг к другу в постели с субботы. Их брак плыл по неведомым водам. С тех пор как они были вместе, они ни дня не провели без ласк; это было так же неизбежно, как морские приливы; но теперь они словно оказались вдруг на земле в его палатке в Луге, не прикасались друг к другу четыре дня!

Думал ли Александр о том, что происходит с Татьяной?

Нет, он не думал о ней. Он думал о себе и обо всей той лжи, которую мог бы сказать ей так, чтобы она никогда ничего не узнала.

Седан Кармен стоял перед баром на стоянке. Она уже была там, ждала. Александр выключил мотор. Он должен войти. Они могут выпить, может, быстро – очень быстро – перекусить. А потом… Александр прихватил наличных для отеля «Вестин», презервативы для себя… Он был готов. Он пойдет туда с ней, проведет там час, может, два, потом – под душ, одеться, уйти…

И вот тут-то и крылась проблема: сразу после душа с гостиничным мылом, оставив Кармен, приехать домой к Татьяне, сказавшей: «Я буду ждать»… Когда он войдет в дом после секса с другой женщиной, сможет ли он посмотреть в глаза Татьяне или увидит, что она прячет взгляд? Или ему не нужно смотреть ей в лицо? Она почует запах дешевого мыла. Лучше принять душ без мыла. Она заметит влажные волосы. Все поймет, заглянув ему в глаза. Она поймет по его ускользающему взгляду. Поймет, прикоснувшись к нему. Она все поймет мгновенно.

Кармен его ждет. Надо ли было решить не ехать сюда до того, как он принарядился, принял душ и положил в карман презервативы?

Презервативы.

Сердце Александра сжалось. Каким он был предусмотрительным, осторожным, как подготовился к предательству… Это был не случайный всплеск эмоций, как в прошлую пятницу. «Ох, милая, я так виноват, я не хотел этого… Я был просто пьян и потерял власть над собой. Это ничего не значит, милая, милая, милая».

Нет. Это было преднамеренное предательство. Это было хладнокровное предательство.

Александр не был пьян, он не был вне себя, и он заранее купил презервативы.

Он даже и себя самого с трудом мог убедить в том, что в пятницу был вне себя. В конце концов, он ведь сидел в баре один, ждал, когда появится Кармен. Похоже ли это будет на бесконтрольный всплеск, когда об этом услышит Татьяна? С одной стороны, Таня, мой преданный грузовик, а с другой – час в баре в ожидании подружки… Таков ведь был порядок событий?

На стоянке было темно. В баре мигали огни. Сквозь украшенные к Рождеству окна Александр видел людей, двигавшихся внутри, болтающие парочки…

Она такая оптимистичная и такая занятая… Работает шестьдесят часов в неделю. Она никогда не узнает. И даже если узнает, она меня простит. Она все мне прощает. И все пойдет как прежде.

Но в его доме не было чисто, его одежду не стирали… На его столе не было еды, его лица не касались ее губы.

Александр тяжело дышал, стараясь выбраться из трясины. Ужинать с другой женщиной! Он никогда такого не делал, даже в годы до Татьяны, когда служил в армии, особенно когда служил в армии. Когда он был солдатом гарнизона, он покупал девушкам выпивку, а уже через полчаса их юбки задирались вверх у парапетов набережных. Вот такими были его ухаживания. Александру было уже тридцать восемь, но он ни разу не приглашал никого на ужин, не получив сначала секса. Кроме Татьяны.

Представляя неловкий, напряженный разговор, изображающий флирт, он стиснул руль, представлял, как удовлетворяет желание с кем-то новым, возбуждаясь немного от незнакомого… А потом поехать домой, принять душ… или не принимать? Это было невообразимо. В него словно вонзился стальной коготь.

А потом вдруг…

…Он лежит на грязной соломе. Его много раз избивали, его тело превратилось в один окровавленный синяк; он грязен, он омерзителен, он грешник и никем не любим. В любой миг, в любую секунду его погрузят в поезд на носилках и повезут через пасть Цербера к Гадесу на весь остаток его искалеченной жизни. И именно в этот момент свет ворвался в дверь его темной камеры номер семь, и перед ним возникла Татьяна – маленькая, решительная, невероятная… она вернулась к нему. Она бросила младенца, нуждавшегося в ней, чтобы отправиться на поиски сломанной твари, которая нуждалась в ней сильнее. Она молча стоит перед ним и не видит кровь, не видит грязь, она видит только человека, и тогда он понимает: его не бросили. Его любят.

Вот ведь презренный идиот.

Александр завел мотор, развернул грузовик, выехал с парковки и поехал домой, оставив Кармен ждать его в ресторане. По дороге он вспомнил кое о чем – как раз вовремя, – завернул на заправку и выбросил в мусорный бак купленные им презервативы.

Домой он вернулся после половины десятого.

Поставив грузовик рядом с «тандербердом», Александр тихо поднялся на террасу и посмотрел на Татьяну сквозь незанавешенное окно. На ней был короткий шелковый халат, волосы распущены. Она еще не заметила его, не слышала, как он подъехал, – должно быть, там звучала музыка. Татьяна сидела у кухонного стола спиной к двери, опустив голову, ссутулившись. Она держалась за живот и плакала.

На столе перед ней лежал свежий хлеб. Горела одна свеча. Елка была яркой, и лампы на столах включены, и огоньки вокруг окон сверкали.

Энтони не было видно.

Не в силах больше смотреть на нее, Александр глубоко вздохнул и, с сердцем тяжелым как камень, открыл дверь. Пожалуйста, пожалуйста, дай мне сохранить храброе и безразличное выражение, господи…

Татьяна сначала вытерла глаза,