Асины журавли - Елена Чумакова

Когда она проснулась, была ночь. В купе заглянула Мария.

– Выспалась? Вот и хорошо. Сейчас я сделаю тебе перевязку, приведу в чувство, и ты меня сменишь, а то уже ноги не держат.

После кружки горячего, крепкого, очень сладкого чая Ася, действительно, почувствовала себя гораздо лучше. Мария калачиком свернулась на своей полке. Ася успела спросить подругу, что с ее мужем.

– Ранение серьезное, но не смертельное. Прооперировали. Жить будет, – сквозь дрему пробормотала Мария. – А ты… молодец… выстояла…

Обстановка в вагоне, если не брать во внимание холод и сквозняки (одеяла не очень-то от них защищали), была уже привычная. Самых тяжелораненых перенесли в другой вагон, рядом с операционной. Многие дремали. Ася передвигалась с трудом. Рана, хоть и была небольшой, болела сильно. Только сейчас, в спокойном состоянии, Ася осознала, насколько близко в этот раз к ней подобралась смерть. А если бы осколок попал не в ногу, а в лицо? Ей стало по-настоящему жутко. С изуродованным лицом о сцене пришлось бы забыть. А о Викторе? Впервые Ася подумала, что вряд ли он одобрил бы эти поездки на фронт, скорее всего, запретил бы строго-настрого. Она не хотела признаваться самой себе, что боится и ищет оправдания своему решению покинуть санитарный поезд.

По возвращении в Гатчину состав отправили в ремонт, санитарную бригаду расформировали по другим эшелонам, а Ася вернулась в Петроград – именно так, на русский манер, именовался теперь Петербург по царскому манифесту.

В их последнюю встречу Виктор отдал Асе ключи от петербургской квартиры, чтобы она перебралась из гостиницы в его холостяцкое жилище и обустроилась по своему разумению, сделала пригодным для семейной жизни. Предложение было кстати, платить за гостиничный номер для Аси становилось накладно, вот она и решила заняться переездом. В гостинице ее ждала стопка писем: два от Виктора, одно из Яковлевской слободы от сестры Вари и одно от импресарио. На ходу, поднимаясь в свой номер, Ася распечатала письмо от Штерна, в нем он сообщал об отъезде в Швейцарию на неопределенный срок, якобы «для лечения своего измученного организма». Прочитав, Ася сунула письмо в урну.

Письма от любимого она читала, закрывшись в номере.

Первое было написано аккуратным почерком, на хорошей почтовой бумаге, на третий день после их расставания и отправлено из Минска.

«Милая моя певунья!

Война сломала наши планы, точнее отодвинула их на время. Нам не суждено обвенчаться в назначенный день, но это не значит, что венчание не состоится вообще, просто нам придется подождать конца войны. Надеюсь, что скоро она закончится. Моя любовь к тебе остается неизменной.

Пишу тебе с дороги, наш эшелон довольно медленно, с задержками продвигается по белорусским лесам в сторону германской границы. Я все дальше и дальше от тебя.

Очень переживаю за своего Серебряного, как он перенесет дорогу. Спешно отправляя часть на фронт, командование плохо обеспечило коней фуражом. Надеялись, что мы пополним запасы дорогой, однако с этим вышла осечка, крестьяне неохотно делятся своими запасами. Да что там фураж, напоить толком коней – и то сложно! Скорей бы добраться до места, там, надеюсь, коням будет вольготнее.

Постоянно думаю о тебе: где ты сейчас, чем занята, вспоминаешь ли обо мне? Берегу и целую твою фотографию, ту, где ты в черном платье с ниткой жемчуга на нежной шейке – мою любимую. Но и без нее, стоит закрыть глаза, как твой образ возникает предо мной.

Береги себя, будь здорова. Люблю тебя».

Второе письмо было написано на вырванном из школьной тетради листке почти месяц спустя. Неровный почерк указывал, что писалось оно, скорей всего, на коленке или в малоподходящих условиях.

«Милая моя Асенька, голубка моя!

Как-то ты поживаешь без меня? Скучаешь ли, или поклонники не дают скучать? Всегда считал ревность унизительным чувством, но… я ревную, что поделаешь? Можешь считать меня ненормальным. Душа моя больна тобою. Было бы спокойнее, если бы я получал твои письма. Пиши мне на полевую почту, номер ищи на штемпеле.

Эшелоном мы добрались до Белостока, так себе городок, здесь выгрузились и дальше отправились своим ходом, верхом. Серебряный, вопреки опасениям, перенес поездку в эшелоне неплохо. Дошли до Германской границы и двинулись дальше. Местное население при нашем приближении разбегалось по лесам, побросав имущество. Встречая затем в лесах кучки беженцев, мы объясняли им, что не причиним вреда, и они могут спокойно возвращаться в свои дома. Мы воюем с кайзеровской армией, а не с населением. Идем дальше, а неприятеля всё нет. Лишь 10 августа возле городка Нейденбург наша часть вступила в первый затяжной бой. Самое тяжелое – видеть, как гибнут от пуль ни в чем не повинные кони. Люди понимают, за что воюют, могут о себе позаботиться, а кони нет.

Сейчас прибыли свежие части, а нас отвели с первой линии на отдых. Расположились биваком. Ночь, сижу у костра, пишу тебе это письмо, а из темноты доносится мирное пофыркивание коней, как в детстве, в ночном. Скоро рассвет».

Письмо обрывалось, дальше торопливая приписка:

«До скорой встречи, Асенька! Береги себя и нашу любовь».

Ася посмотрела на дату второго письма, отправлено почти шесть недель назад. Ее тревога за любимого не только не улеглась, но стала острее после получения писем. Почему так долго нет следующего письма? Ася своими глазами видела, как внезапна бывает смерть на фронте. Она гнала дурные мысли из головы, но избавиться от них не получалось.

Четвертое письмо было от Вари.

«Дорогая сестра Анастасия!

Во первых строках своего письма сообщаю, что все мы живы-здоровы, чего и тебе от всей души желаем. Живем в новом доме и радуемся, и тебя всякий день благодарим. Привыкаем помаленьку к барской жизни. Теперь уж удивляемся, как же в старой избе все размещались?

А родительский дом все равно жалко. Стоит заколоченный, ветшает. Что с ним делать? Продать бы, да кто его купит по нонешним временам? Мужиков-то слободских почти подчистую мобилизовали на войну, одне бабы хозяйничают. И твоего мужа, Станислава, забрили в солдаты. И дружка твоего, Маркела Ляпина. Не посмотрели, что жена вторым дитем брюхата. Моего Захара, слава Богу, пока не тронули, земство отстояло – кто ж детей грамоте обучать будет?

Ванятку, братишку нашего младшего, тоже на войну отправили. Он в Ярославль подался, в театр, актерскому мастерству учиться. Вы с ним одного поля ягодки, он тоже на сцену захотел, а Станислав твой ему подпел да научил,