Русский романс - Наталья Гончарова

его пронзительного взгляда, не скрылся страх, словно пойманного воришки, отразившийся на ее лице. Он еще секунду не отводил взор, затем отложил газету и с улыбкой, как ни в чем не бывало, поздоровался: – Доброе утро, Анна Тимофеевна. Не желаете ли ко мне присоединиться. Я как видите, с пяти утра на ногах, в гостях, знаете ли, сплю не лучшим образом, причем с детства, благо гостить приходиться не часто, – весело произнес он.

– Доброе утро, – сухо ответила Анна, не без зависти, оглядывая его безупречный костюм и цветущий свежий вид. Как это право несправедливо, что человек занимавшийся возлияниями полночи, и едва ли спавший больше трех часов, мог выглядеть так прекрасно, в противовес, ей, правильной и добродетельной, а чувствовавшей себя так дурно, словно это она грешила всю ночь.

– Я надеюсь, Вы не станете возражать, ежели я за вами поухаживаю? – любезно спросил он, – Чайку Анна Тимофеевна? Может кофе?

Анна настороженно посмотрела на него, помедлила, а потом отчеканила: – Гувернантка хотя и не прислуга, но и не ровня господам. Уж вам то, Ваше Благородие должно быть сие известно. Негоже, барину, гувернантке чай с кофе подавать. Неужто, верно выписанная из Англии,наставница вас этому не научила?

С притворным удивлением он воскликнул: – Как Вы проницательны! – и нисколько не обращая внимания на ее протесты, начал разливать чай. – Ее звали Мэри Джейн, она и впрямь была англичанкой, не знаю уж, выписали ее специально для меня, или так нашли, до нас кем-то выписанную, сколько же ей тогда было лет, может тридцать, а может меньше, ну да не важно, главное мне тогда казалось, что дама она очень зрелая. Муштровала она меня, скажу я вам, – и он, задумался, будто пытаясь подобрать верные слова, но так и не найдя их, продолжил:

– Пожалуй, и в казармах распорядок дня свободнее, а эти прогулки по утрам, в потемках, взад, вперед, по кругу, взад вперед, по кругу. Я за свое детство, ей Богу, на всю жизнь нагулялся, отчего вы думаете, я сегодня так рано встал? Дцать лет прошло, а муштра английская до сих пор мне снится. Во сколько бы я ни лег, подъём в пять утра. Так что с тех пор, признаюсь честно, от слова «гувернантка» меня в дрожь бросает, – и он лукаво засмеялся.

Чем сильнее, Анна хотела казаться неприступной, тем быстрее, под чарами его обаяния, разрушалась воздвигнутая ею крепость. Внутренний голос твердил, что не стоит терять бдительность, все господа поначалу так любезны, в особенности, когда им что-то надобно, но горе тому, кто поверит в это. А уж она-то знала, что он не был исключением, в прошлом это знание ей дорого обошлось, когда в силу юности, неопытности, и наивности, поверила этим медоточивым речам. Сколько же боли приносит взросление, и как чудесно, что это время прошло. Ни за какие блага мира, она бы не согласилась проходить заново уроки жизни.

– Но боюсь, вчера все мое представление о гувернантке, как о сущем детском кошмаре, было разбито вдребезги, и Вы тому виной, Анна Тимофеевна, ах, если бы у меня в юности была такая гувернантка как вы, – сказал он, с нарочитой любезностью, передавая чашку чая.

– Удивительно, как переменчивы эти господа, сегодня в восторге от чего-то, а завтра уже и выносить этого не могут, а то наоборот. Боюсь, постоянство – не доступная вам добродетель. Только, девушке моего положения, верить господам – непозволительная роскошь.

– Разве ж не наоборот? Разве же умение признавать свои ошибки не признак добродетели? Глуп тот человек, чьи мысли и суждения не меняются с годами. Зачем отчаянно держаться за ложные суждения, лишь из желания казаться правым? – спросил Николай, примирительным тоном.

– Мысли, меняются, люди – нет, – грубо отрезала Анна.

– И мысли меняются и люди меняются, а точнее жизнь меняет людей. Но некоторое время, я буду вынужден оставаться здесь, так что меньше всего мне хотелось бы нажить в лице вас врага, – с этими словами Николай взял сигарету, и закурил, дым начал заполнять собой гостиную, придавая их разговору загадочность и почти интимность, – А знаете ли, – продолжил он, – индейцы, в знак примирения, закуривали трубку мира. Я как видите, уже закурил. А вы?

– А я не курю, – отрезала Анна, с громким звоном, поставив чашку на стол. Она уже собиралась покинуть гостиную, когда он вновь остановил ее.

– Анна Тимофеевна, вы словно мстительный гусь, к которому и руку то протянуть боязно. Стоит совершить лишь маленькую оплошность, зерна ему, например, не доложить, или еще чего, как он полжизни потом будет вам мстить, гоняться за вами и пытаться ущипнуть.

Анна опешила, услышав, в свой адрес столь резкий выпад, после долгого и любезного танца примирения. Но, не успев все хорошенько обдумать, ответила: – Значит я мстительный гусь? Помнится, в прошлый раз, я была черствой горбушкой хлеба, что ж вы на редкость постоянны, хотя и битый час пытаетесь мне объяснить иное. – Ответ выдал ее с головой. От злости на свою несдержанность, она начала хватать ртом воздух, словно рыба, выброшенная морской волной на берег.

Его глаза сузились, а от дружелюбия не осталось и следа. – Выходит не такая уж и плохая память у вас. Для барышни, столь ревностно соблюдающей мораль, и столь нетерпимой к чужим прегрешениям, не пристало ли быть такой злопамятной? Верно значит сказано: Чем белее ангелы за плечами, тем чернее демоны в душе.

От услышанного, щеки и лицо Анны окрасились красными,словно гроздья осенней рябины, пятнами гнева.

– Ах, как горят огнем ее щеки, верно в цель попал, – не без злорадства отметил он, при этом довольно улыбаясь.

Так и не найдя что, ему ответить, словно, красноречие покинуло ее по какой то магической причине, Анна разъярённо повернулась на каблуках, и вылетела из комнаты с такой скоростью, что юбка и занавески на окнах раздулись, словно паруса наполненные не ветром, а яростью.

Позади раздался веселый и громкий хохот.

Вот так маленькая злючка, – подумал он, крайне довольный собой, что в словесном поединке, смог одержать маленькую, но победу. Та-а-а-ак, т-а-а-ак, выходит пребывание в этом Богом забытом месте, окажется не таким уж и скучным, и хотя за ним не водилась привычка, ухлестывать за прислугой, он решил, что здесь и сейчас он простит себе эту шалость. Что ж дикие места, дикие