Хрустальная ложь - М. Эль

— Виктор Энгель, ты чертов ублюдок, — прошептала она, её голос был полон вызова и лёгкой усталости. — Шпионишь за мной?

В ответ — тишина. Только мерцание экрана телефона.

Но где-то там, в сверкающем небоскрёбе на Манхэттене, где огни города мерцали, словно рассыпанные бриллианты, один мужчина пил виски и улыбался. Он действительно видел, как она живёт, стреляет, смеётся. И впервые за долгие годы, что он наблюдал за ней издалека, оберегая, направляя, но всегда держа на расстоянии, он чувствовал, что хочет не контролировать, а просто наблюдать. Быть не властелином, а незримым хранителем. Её прошлого, её настоящего и, возможно, её будущего.

Лилит обустраивалась в новом доме с той же методичностью и точностью, с какой вела судебные дела. Каждая вещь находила своё место, каждый угол был функционален. Она чувствовала себя в безопасности, словно в коконе. Дом был идеален для уединения, и она была уверена, что, сменив район, она сбросила с хвоста не только назойливых журналистов, но и Виктора Энгеля.

Она ошибалась.

Виктор не просто подстроил продажу дома. За два дня до её переезда, пока дом был ещё пуст, его люди установили скрытые камеры и микрофоны, интегрированные в систему "умного дома". Камеры были везде: в гостиной, на кухне, в кабинете, в спортзале. Только спальня и ванная комната оставались вне его поля зрения — не из его этических соображений вторгаться настолько.

Виктор сидел в своём пентхаусе, в специальной комнате, где на огромных мониторах транслировалась жизнь Лилит. Это было его новое, странное хобби. Энгель никогда не следил за женщинами.

Он видел, как она работает. Часы пролетали, пока она сидела в своём новом кабинете, её лицо было сосредоточенным, а пальцы летали по клавиатуре. Он видел, как она созванивается с клиентами, её голос — ледяной, отточенный, не допускающий сомнений.

Но он видел и то, что скрывалось за маской.

Однажды вечером, когда она готовила себе ужин (что-то простое, но явно изысканное), она включила музыку. Тот самый, старый, хриплый блюз. И она начала танцевать. Не так, как на складе, с друзьями, а для себя. Это был танец усталости и освобождения. Она двигалась плавно, но с силой, сбрасывая напряжение дня. Футболка отца, которую она носила дома, задиралась при движениях, открывая вид на тонкую, но сильную фигуру. Виктор не мог оторвать глаз. В её движениях была дикая, необузданная грация, которую она тщательно скрывала от мира.

Он видел, как она разговаривает с кузиной. В этот момент Лилит сидела на полу, прислонившись к дивану, и держала телефон. Её лицо, обычно строгое, смягчалось. Он слышал, как она смеётся — громко, искренне, так, как он слышал в том кафе.

— Да, Лу, он просто невыносим! — говорила она, и её глаза блестели. — Он думает, что может меня контролировать!

Виктор усмехнулся, откидываясь в кресле. Он мог. И он контролировал. Он знал её расписание, её привычки, её слабости. Он знал, как она пьёт кофе (горький, всегда), как она читает (подчёркивая карандашом), и как она расслабляется (танцуя в одиночестве).

Он видел, как она искала что-то на прикроватной тумбочке, хмурясь, ища то самое кольцо. Он знал, что она его не найдёт.

Виктор чувствовал себя одновременно мерзко и чертовски хорошо. Он вторгся в её личное пространство, но это было единственным способом приблизиться к этой женщине, которая была так близка физически (всего в пяти кварталах), но так далека эмоционально. Она думала, что сбежала от него, но на самом деле, она переселилась в его золотую клетку.

И он ждал. Ждал идеального момента, чтобы вернуть ей кольцо и посмотреть в её глаза, когда она поймёт, что всё это время он наблюдал.

...

Он следил. И Лилит чувствовала его. Нежное покалывание на коже, шепот в затылке, ощущение, что чьи-то невидимые пальцы оглаживают кончики ее нервов. Это был не страх, нет. Это была жгучая, почти яростная осведомленность о его присутствии, которая проникала под кожу и пускала корни в ее сознании.

На улицах, среди мельтешащих лиц и гула города, она чувствовала его взгляд, обжигающий, как прикосновение к раскаленному металлу. В толпе, где каждый шаг был чужим, его тень скользила рядом, улавливая ритм ее дыхания. Даже в уютном кафе, когда она пила свой утренний кофе, аромат свежесваренного напитка не мог заглушить терпкого привкуса ожидания, оседающего на языке. Он был там, невидимый, но осязаемый, словно часть ее собственного кровотока, раздражающий, но неоспоримый. Ее инстинкты, закалённые годами рядом с Адель, в мире, где каждая тень могла скрывать нож, не подводили. Она знала эту игру, и знала того, кто ее вел.

Однажды, на парковке у суда, среди мертвого бетона и гулкого эха шагов, она остановилась. Ее каблуки гулко отстучали по асфальту, создавая ритм, который, она знала, он услышит. Она медленно повернулась, не к нему, а к пустому пространству, откуда, она знала, он наблюдал. Ее голос, низкий и до странного спокойный, разрезал тишину, как отточенный клинок:

— Ещё шаг, Энгель, — прозвучало эхом, — и мои ребята превратят тебя в фарш. Медленно и болезненно. Ты же знаешь, как я люблю точность.

Из тени, которая, казалось, обрела форму и вес, раздался его смех — низкий, бархатный рокот, слишком интимный, слишком близкий, чтобы быть случайным. Он словно скользнул под кожу, обволакивая, раздражая.

— Какая забота, Лилит. — Его голос был маслом и ядом, сладким и смертоносным. — Значит, ты всё же обо мне думаешь?

Она закатила глаза, не скрывая своего раздражения, но в ее жесте была и привычная усталость от этой вечной игры. Достала тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой, вдыхая дым с наслаждением, оттягивая момент, когда ее слова разрежут его самодовольство. И, не оборачиваясь, бросила через плечо, выпуская тонкую струйку дыма:

— Думаю, как быстро тебя похоронят. И сколько денег я сэкономлю на венках.

— Тогда я счастлив умереть от твоих рук, — промурлыкал он, и в его голосе прозвучало нечто, что заставило по телу Лилит пробежать мурашки — не страх, а то самое жгучее, опасное предвкушение. В его желании было нечто извращенно-романтичное, что она ненавидела и с чем боролась внутри себя.

— Не льсти себе, Энгель, — она выпустила дым, наблюдая, как он тает в холодном воздухе. Ее слова были тверды, как камень, и холодны, как лед. — Я не из тех, кто хоронит. Я из тех, кто оставляет умирать. Медленно. Чтобы ты успел осознать каждую ошибку, каждую боль, каждый вздох, который станет последним.

Тишина. На этот раз более глубокая, более насыщенная. Казалось,