Летний сад - Полина Саймонс

– Какое значение? – выдохнул он. – Огромное, огромное значение, черт побери. И не уходи от ответа, и не лги мне. Ты можешь хоть что-то сказать без вранья? Вопрос простой. Ответ – да или нет. Это его ребенок?

Она склонила голову, словно молясь.

Потом уверенно посмотрела на него:

– Александр Баррингтон, во что ты веришь? Разве ты не знаешь лучше других, что твоя новая страна воюет с твоей прежней страной? Ты в центре самой горячей схватки; разве именно тебе не следует думать об этом больше других? Кого беспокоят дети? Как ты думаешь, что происходит вокруг тебя? Ты знаешь, что твоя страна воюет также и с моей страной? Мы сражаемся за саму душу Вьетнама! Вьетнам будет единым. Единой Коммунистической Республикой Вьетнам. И вы, американцы, – или эти шуты, которых вы называете южными союзниками, – ничего не сможете изменить. Мы не остановимся, пока вы не уйдете. Вся Юго-Восточная Азия – Лаос, Камбоджа, Вьетнам – не ваше дело! Это наше дело. А вы вместо того являетесь сюда и делаете вид, что сражаетесь. – Она беспечно засмеялась. – Вы это называете сражением? А мы называем проигрышем.

– Мы не проигрываем, – возразил Александр. – Мы не проиграли ни единой чертовой стычки с вами с самого начала этой проклятой войны.

– И все равно вы проигрываете. А знаете почему? Потому что вы зря тратите время, сбрасывая бомбы с безопасного расстояния, отправляясь в такие вот разведки и трахая шлюх.

– Вроде тебя?

– А знаете, кто действительно сражается? – продолжила она. – Мы. Советы нас тренируют, обучают действиям, дают образование, вооружают нас. Они учат нас вашим языкам, командир, – русскому, английскому – и языку войны, а это тот единственный язык, который понимаете вы. Мы сражаемся их старым оружием и вашим новым, которое вы бросаете. Мы сражаемся без обуви и касок, без особых пайков. Вы нас сжигаете напалмом? Мы перевязываем раны и снова идем вперед. Вы уничтожаете наш урожай «голубым ядом», особым гербицидом и дефолиантом? Мы едим траву и идем вперед. Нам плевать на ваши бомбы и ваши химикаты… Нам плевать на то, что мы умираем. Потому что мы сражаемся за само наше существование – так же, как прежде Красная армия сражалась с Гитлером. Победа – единственный возможный вариант. Так и американцы сражались во время Второй мировой войны и первые несколько месяцев в Корее. Но здесь, во Вьетнаме, вы скорее делаете вид, что воюете. И поэтому вам никогда не победить, несмотря на то что у вас самая дисциплинированная, самая тренированная и экипированная армия в мире. Потому что вы не хотите пожертвовать даже пятьюдесятью тысячами ваших людей, чтобы разбить коммунизм в Индокитае, а мы пожертвуем нашими людьми до последнего, чтобы разбить вас. Мы пожертвуем миллионами наших людей, десятками миллионов, не какой-нибудь вшивой полусотней тысяч! Никакая цена для нас не кажется слишком высокой, никакие жертвы не слишком велики. Мы верим в эту войну, а вы – нет. Вы сами в нее не верите, ваша страна в нее не верит, ваши политики в нее не верят. Да, ваши политики и журналисты уж точно в нее не верят. – Мун Лай ласково улыбнулась. – На деле они так много делают за нас, они разрушают дух нашего американского врага. А когда вы уйдете, Южный Вьетнам, несмотря на всю вашу тренировку, не продержится и недели.

Она говорила так мягко; ее голос звучал мелодично; она ни разу не повысила тона; слова слетали с ее языка как бабочки. И она улыбалась! Но ее слова… Александру вдруг вспомнилось некое стихотворение. Когда Мун Лай говорила таким нежным голоском, это звучало… Как это было у Джона Драйдена?…Как невесомые снежинки, что таяли, едва сорвавшись с губ… Но ее слова были нелепы. Александру хотелось сказать: я ничего не понимаю, говори по-английски.

Но он понимал.

Его зачаровали ее голос и ее большой живот. Она была похожа на Таню, когда та ходила на восьмом месяце беременности, когда она не могла подняться с дивана или с кровати без помощи Александра, даже повернуться не могла, не пошатнувшись, и он ходил за ней, постоянно протягивая к ней руки на случай, если она споткнется или у нее закружится голова.

Александр колебался. Но в ответ на все, что он только что услышал, он смог сказать лишь одно:

– Но ведь и южные вьетнамцы верят в свою войну, разве нет?

– Нет. Они слабы, вы водите их за нос. Вьетнам будет единым вопреки им и вопреки всем наемникам, которых вы шлете им на помощь.

– Мой сын не какой-нибудь чертов наемник.

– Да, твой сын не таков, – согласилась Мун Лай, неподвижная и спокойная. – Он один из полумиллиона… – Она помолчала, моргнула. – Но знаешь что? Он тоже не верит больше в эту войну. О, он думал, что верит. Пока не встретил меня, он думал, что верит. И когда он женился на мне, он все еще думал, что верит. Но он никогда не спрашивал меня, из Южного ли я Вьетнама! Он женился на мне мгновенно, когда я ему сказала, что беременна, и он никогда не спрашивал, его ли это ребенок.

Александр стиснул кулаки, сострадание понемногу покидало его.

– Да. Потому что он верил тебе.

Мун Лай покачала головой:

– Далеко не полностью. Когда он открыл глаза здесь, в Кумкау, и увидел, где находится, и стал просить за меня, меня привели к нему, беременную и связанную, и приказали ему говорить. Энтони заговорил, да, но знаешь, что он сказал, этот твой сын? «Мне плевать, что вы с ней сделаете. Это не мой ребенок. Женщина должна принадлежать только одному мужчине. Но у нее могло быть и два разом, а то и три. И эта моя жена трахалась с каждым американским солдатом отсюда до Сайгона, старалась заманить их в засаду своей киской, как заманила меня. Она могла с тем же успехом вставить себе бритвенные лезвия. Можете убить ее прямо сейчас. Мне плевать». – Мун Лай небрежно усмехнулась, хотя по ее лицу пробежала легкая судорога. – Незачем и говорить, конечно, что они меня не убили. Но вы меня поняли. Он в меня не верил.

– Какого черта ты говоришь, верить в тебя? – спросил Александр, в этот ужасный момент радуясь тому, что Энтони наконец увидел истину – Энтони, веривший когда-то, что весь мир добр. – Мой сын наконец увидел, что нашел нечто даже хуже простой двухдолларовой шлюхи, – сказал он, – и он хотел, чтобы ты это поняла.

– Да, верно, – согласилась Мун Лай. – Так что его