Ночной скандал - Аннабел Брайант

притворяюсь, что ничего не знаю, и — притом что светской даме глубокие познания вообще не пристали — уже привыкли ставить мою работу в пример, дабы мотивировать других. Кроме того, гадкие девчонки, которые распространяли слухи и придумывали для меня тысячу несчастий, упивались властью надо мной, чувствуя себя безнаказанными. Я оказалась в одиночестве и сделалась чем-то вроде парии. Никто не хотел прийти мне на помощь, а дедушке я написать не могла, чтобы его не расстраивать. Напротив, в письмах домой я перечисляла свои достижения, умалчивая об отношениях с другими девочками. Я считала дни и планировала завершить хотя бы один семестр, прежде чем вернусь в Лейтон-Хаус на Рождество. Уж там-то я выскажу свое горячее желание остаться дома!

— Теодосия, — тихо произнес он ее имя, всем сердцем сочувствуя страданиям, которые ей прошлось перетерпеть. — Почему же вы не искали защиты у ваших наставниц? Не уехали домой немедленно?

— И позволить этим негодным девицам думать, что они сумели помешать мне достичь цели? — Теодосия энергично замотала головой, и ее блестящие черные волосы пришли в движение, скользя по белой ткани халата. — Да и зачем? Я быстро поняла, что лишена светского лоска. Вряд ли я смогла бы подражать другим девочкам в их умении достойно себя держать. Однако это же так больно, когда вас без конца дразнят и заставляют стыдиться — пусть даже вы настолько уверены в себе; и постепенно вы начинаете верить, что их представление о вас… хм, справедливо. Что лицо, которое вы видите в зеркале, совсем заурядное и некрасивое, что ваши танцевальные па — смешны и неуклюжи… и тем более нелепы под пристальными взглядами одиннадцати других девочек, которые щебечут, подвергая вас строгой критике. Вы начинаете думать, что волосы цвета сажи не могут считаться привлекательными по сравнению с сияющим золотом или рыжеватой бронзой благородной английской красоты. Что тон вашего голоса лишен мелодичности — и стоит вам открыть рот, как ваши слова тонут в насмешливом ржании и прочих животных звуках. Вы больше не ищете сорочку или чулки; зато заводите привычку прятать их под матрас, чтобы наутро можно было надеть что-то чистое. Вы привыкаете внимательно осматривать свою тарелку с супом, перед тем как есть, развиваете периферийное зрение и никогда не отвечаете на вопросы учителей, даже если никто не знает верного ответа, а у вас этот ответ вертится на языке. Вы в совершенстве овладеваете искусством скрывать свои ненормальные склонности.

Вы учитесь не плакать во сне, какой бы кошмар вам ни привиделся. И знаете, что быть другой — это неправильно, хотя до того, как вас отправили в этот пансион, вам и в голову не приходило, что с вами что-то не так.

— Хватит. Пожалуйста, Книжница! — Мэтью встал и начал расхаживать, протоптав дорожку в мягком ковре перед ее стулом. — Мне уже хочется найти миссис Бартон и придушить ее за то, что позволила этим гадюкам вас мучить. Вам следовало уведомить преподавателей. Конечно же, они поспешили бы к вам на помощь.

— Любое наказание, которое понесли бы эти девицы, вернулось бы ко мне сторицей. — Она судорожно вздохнула, но ее лицо уже не было таким страдальческим. — Я просто считала дни, потому что цифры подчиняются логике и предсказуемы. И когда наступили каникулы, уехала домой и больше не возвращалась.

В ее голосе отчетливо звучала печаль, которая отдавалась в самой глубине его сердца.

— Неважно, сколько лет прошло с тех пор. Я до сих пор помню их имена, и их лица кривятся в презрительной оценке моих недостатков. Высокомерные лондонские дебютантки вышли из пансиона с высокими оценками. Все из-за того, что я не соответствовала их представлению о благовоспитанной леди. Я презираю Лондон и все, что в нем есть, будь то пансион, опера или люди, которые там бывают. Я совершенно счастлива тут, в Оксфордшире. Здесь, осмелюсь я заметить, мне никогда не случается взглянуть в зеркало в собственной спальне и содрогнуться от отвращения к тому, что я там увижу — ведь мне не с кем себя сравнивать. Меня больше никто не заставит испытать подобное.

Последние слова были исполнены спокойной уверенности, и Уиттингем восхитился ее силой воли.

— Итак, теперь я знаю. — Мэтью облокотился о каминную полку. Как хорошо, что повествование обошлось без потока слез! Сложив руки на груди, он заглянул ей в глаза — просто, чтобы убедиться. Каково ему будет думать, что он вынудил ее заплакать!

— Да, теперь вы знаете.

— Но разве это не победа тех глупых дрянных девчонок, если из-за них вы до сих пор боитесь приезжать в Лондон? — Возможно, он играет с огнем, однако было невыносимо думать, что он никогда больше не увидит Теодосию. Ведь его шансы на возвращение в Оксфордшир невелики, и это еще мягко сказано.

— Я не знаю. — Теодосия встала и подошла к нему, в ее лице не осталось и следа печали. — Я об этом не думаю. Пока вы не приехали, я вообще не вспоминала этот Лондон. Теперь моя забота и тревога — здоровье дедушки. Он заботился обо мне почти два десятка лет, а теперь настала моя очередь. Он угасает. Ум его слабеет. Что, если настанет день, когда он меня не узнает? Или не узнает собственный дом? Я не могу потерять его вот так. Знаю, что никто не живет вечно. И люди нередко уходят преждевременно. Этот урок я усвоила, когда мне было пять лет. Но я не могу потерять дедушку. Только не это.

Вот теперь-то ее глаза увлажнились, и слезы потекли по щекам. Теодосия не плакала, рассказывая о собственных страданиях, а вот от тревоги за судьбу лорда Тэлбота… Мэтью легко обнял ее и привлек к себе, и Теодосия смогла выплакать все беды, что составляли ее жизнь до сегодняшнего дня, все несправедливости и тревоги, над которыми она была не властна, а также небезосновательные страхи о том, что ждет ее в будущем. Длинный получился бы список, если собрать все вместе. Смерть родителей. Мучительные эпизоды жизни в пансионе. А теперь еще и здоровье дедушки. Он обнял ее покрепче. Она казалась слишком хрупкой, чтобы столько вынести! Его сердце болело при мысли о ее печальных обстоятельствах, но помочь ей он был просто не в силах.

Ему снова захотелось ее поцеловать. Чтобы утешить и успокоить, позволить забыть, хотя бы на миг, но не настолько он был себялюбив. Больше всего Теодосия нуждалась в друге, и Мэтью мог им стать. В этот вечер они не просто открыли друг другу свои тайны. Между ними установилась