Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Д’Армальяк вздохнула и переступила порог; с той минуты, как она смирила свою гордость, ей казалось, готова была перенести всякое унижение, лишь бы повиноваться своему сердцу.

Не обращая никакого внимания на окружающие предметы, она прямо подошла к камину, в котором ярко горел огонь.

– Вы любите шампанское или рейнвейн? – спросил ее Марциал.

– Ни того ни другого; я пью только воду.

– Вы плохая собеседница, сударыня; вчера вы ничего не ели. Однако я помню, что наливал вам пить, и вы много пили.

– У меня был лихорадочный жар.

– Однако отведайте хоть немного яиц с трюфелями и пирога с гусиной печенкой.

Д’Армальяк взяла кисть винограда.

– Я съем немного винограда.

Марциал, сидевший напротив Жанны, взял кисть винограда и поднес ее к губам д’Армальяк.

– Хотите ли знать, – сказал он, – как мои земляки и землячки узнают, хорошо ли будет вино? Они, целуясь, ощипывают ягоды.

С этими словами Бриансон нагнулся к Жанне и поцеловал ее, отрывая губами одновременно с ней несколько ягод.

Он напомнил ей стихи поэта:

Nous mordîmes tous deux: la grappe était si blonde,

Si fraiche notre bouche et si blanches nos dents!

Jusques au dernier grain, en oubliant le monde,

Et ne voyant le ciel que dans nos yeux ardents!

Jusques au dernier grain, ô morsure profonde!

Ce grain était de pourpre – et nous avions vingt ans! [26]

Но Жанна не слышала стихов. Какое ей было дело до чужой поэзии, когда она сама всецело предалась своей?

Поцелуй Марциала был так нежен, что Жанна почти забыла свою ревность; ей казалось, что она своей любовью очистила эту комнату, в которой не осталось теперь ни одного атома от ее предшественницы.

Марциал, евший бы за четверых при Маргарите, был так взволнован теперь, что лишился аппетита; он едва прикоснулся к блюдам, торопясь догнать Жанну, которая уже дошла до десерта.

– Я выпью кофе, – сказала Жанна, когда грум принес хорошенький чайный прибор из японского фарфора.

– Вот каковы женщины, – сказал Марциал. – Они любят то, что льстит глазам. Кто сказал вам, что кофе будет хорош?

– Он будет хорош в этой красивой чашке, – сказала Жанна, любуясь рисунком на чашке.

– Вы любите японскую живопись?

– Да, потому что люблю колористов.

Жанна не только выпила чашку кофе, но и налила себе вторую; горящий в камине огонь, поцелуй Марциала, горячий кофе привели ее в возбужденное состояние.

– Отличная вещь кофе, – сказала она, бросив на Марциала страстный взгляд.

– Да, заметил он: я никогда не забуду стиха Делиля, выученного еще в школе: «Je bois dans chaque goutte un rayon de soleil» [27].

– Какой прекрасный стих, – сказала д’Армальяк, – можно подумать, что он принадлежит Виктору Гюго.

– Ваша правда. Читая Делиля, спрашиваешь себя, зачем попал сюда этот стих.

– Поэты, как женщины, приходят в забвение, когда устареют.

– Что касается меня, то я вовсе не имею надобности пить кофе, чтобы упиться солнечными лучами; мне стоит только взглянуть на вас.

– Вы смеетесь надо мной; я пришла сюда в виде дождливого дня, с заплаканными глазами.

– Да, но теперь вы не плачете.

Слова Марциала стали антифразисом, потому что именно с этой минуты Жанну охватила скорбь: она бросилась в волчью пасть и вышла из нее измученной, отчаянной.

Но как радость – соседка печали, то Жанна была очень счастлива в этот день. Марциал не был пошлым влюбленным; он сказал ей «люблю» с неотразимой нежностью; он обвил ее руками, как цепями из роз, он вознес ее до небес, откуда падают на землю для того лишь, чтобы увидеть только одни тучи.

Глава 9. Почему Жанна плакала, сидя у Марциала около камина

Почему? Не знаю.

Д’Армальяк то бледнела, то краснела; иногда поднимала голову взглянуть на себя в зеркало, но едва осмеливалась видеть свое отражение в стекле. Судя по ее блуждающим взорам, можно было сказать, что она не сознавала ни места, где находилась, ни своего положения. В глазах уже не светилась невинная беззаботность. Одним шагом она переступила через те чистые и ясные ступени юности, на которых все помыслы посвящены семейству, все мысли стремятся к лазурному горизонту, на котором видят в грозе одну только радугу.

Но шаг сделан. Мрачные тучи облекли чело Жанны; она близка была к ступени слез; она могла бы вернуться к прошедшему, но минувшее невозвратно. Хотелось бы схватить все, потерянное дорогой, но, подобно Орфею, не имеешь права вернуться назад.

Тщетно отталкивают девственность сердца, девственность души и тела: нельзя вновь облечься в одежду невинности, нельзя вновь завязать Венерин пояс, нельзя вновь окружить себя ореолом целомудрия.

Д’Армальяк не хотела знать ни великости своей жертвы, ни глубины бездны: она безумно бросилась в неведомое, повинуясь единственно своему сердцу, в котором кипела горячая любовь. Однако она сознавала, что близка к падению, но тем не менее хотела пасть с большей еще высоты, чтобы доказать Марциалу всю силу своей любви.

Страсть ее вспыхнула так быстро, что Жанна не имела времени подвергнуть ее внутреннему анализу; и покорилась ей слепо; внезапная любовь – самая ужасная любовь.

Когда молодые девушки имеют время для борьбы, когда они прибегают к защите веера – я хочу сказать, своего кокетства, – тогда они облекаются в стальную броню, но в первые минуты страсти они сами, без всяких доспехов, бросаются навстречу опасности.

Глава 10. Сердечные драмы

Бриансон не сидел у камина; он ходил по комнате, почти угрюмый, посматривая то в окно, то на Жанну; казалось, он не смел с ней говорить. Нагнулся, поцеловал ее волосы. Она вздрогнула.

– Какой чудесный запах! – сказал он, приподнимая прядь белокурых волос Жанны. – Прекрасны одни только белокурые волосы! Я люблю только их!

– Давно ли? – спросила Жанна с насильственной улыбкой.

– С тех пор, как вас увидел.

Жанна протянула руку обнять Марциала.

– Любите меня, Марциал, вы для меня жизнь и смерть.

Марциал поднял ее, сказав:

– Я люблю вас.

Она снова замолчала, он опять стал ходить по комнате.

«Что мне с ней делать?» – спрашивал себя Марциал, хмуря брови.

В самом деле, он не мог ни предложить Жанне вернуться домой, ни оставить ее у себя, как потому что это взбесило бы Маргариту Омон, так и потому, что в качестве светского человека не хотел восстановить против себя общественное мнение, имея любовницей девушку, которая, до своей любви к нему, имела все права стать достойной матерью семейства.

Бриансон