Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Мало-помалу он осознал, что все эти рассуждения оказываются теперь слишком поздними. Зачем недостало у него мужества противостоять своему увлечению, ибо он только увлекался, а не любил? Не лучше ли было бы прижать Жанну к своему сердцу, и сказать ей: «Я вас люблю, но не возвращайтесь ко мне».

И теперь еще он мог поступить таким образом, но мать Жанны отказалась бы принять опозоренную дочь. В этом убеждали его некоторые слова молодой девушки.

С другой стороны, он не мог предложить ей квартиру как потому, что она не принадлежала к числу женщин легкого поведения, так и потому, что средства его были ограниченны; притом же это значило бы принять на себя скучную обязанность.

Как поступить? Он продолжал посматривать на часы. Жанна сама хорошо знала, который час. Она постоянно спрашивала себя, что подумает о ней мать; гнев Жанны быстро исчез и уступил место раскаянию. Сидя перед камином у Марциала, она припоминала восхитительные часы, проведенные у другого камелька в тихой беседе с графиней д’Армальяк, которая была невыносима в минуты бури, но обворожительна в прекрасную погоду.

– Я должна написать матери, – сказала она вдруг Марциалу.

Начало было положено.

– Писать? – произнес Марциал, не зная, что скажет дальше. – Писать – значит сделать глупость; поверьте мне, будет гораздо лучше, если вы отправитесь домой…

Жанна повернулась и во все глаза посмотрела на Марциала; последний продолжал, несколько заикаясь:

– Сочините сказку, будто слушали проповедь отца Феликса, были в духовном концерте…

– Потом? – сухо прервала его Жанна.

– Потом? Маман примет вас с отверстыми объятиями, вы пообедаете с ней.

Жанна медленно поднялась, грозная, как богиня мести.

– Потом?

– Потом? – спокойно продолжал Марциал, подходя к ней. – Вы отправитесь вечером с маман в общество, посвятите несколько мгновений воспоминанию обо мне, а я буду носить ваш образ в своем сердце до завтрашнего дня, когда вы опять придете завтракать со мной.

– Не смею понять ваших слов, – произнесла Жанна с самой горькой и отчаянной улыбкой. – Знаете ли, почему вы отсылаете меня в объятия матери? Потому что я уже в тягость вам. Быть может, бывшая здесь до меня особа поджидает вас ехать в лес; без сомнения, она обедает, ужинает с вами… а на другой день вы сведете здесь… – Марциал хотел прервать Жанну, но та оттолкнула его и продолжала: – Оба предмета своей страсти, пока не найдете третий, который прогонит два первых. – Д’Армальяк гордо подняла голову; ноздри ее раздувались, глаза горели, грудь поднималась, на губах играла презрительная улыбка.

Никогда Рашель в роли Федры не выражала лучше оскорбленной страсти.

– Полно, полно, гневная красавица, – сказал Бриансон, – не смотрите на вещи с трагической точки зрения. Я хочу все устроить, а вы думаете, будто готов все погубить; вы госпожа моей судьбы – приказывайте, и я буду повиноваться.

Женщина повинуется только самой себе; все дело состоит в том, чтобы ее вдохновить; как только Жанна перестала слушать советы Марциала, она стала советоваться с собой.

И вскоре опять, раба своей любви, была в объятиях Марциала.

– Да, – сказала она вдруг, как будто эта мысль пришла ей в голову сама собой, а не была подсказана Марциалом, – я вернусь к маман. – И, глядя вопросительно на него, прибавила: – И никогда, быть может, не возвращусь сюда?

– О, тогда я похищу вас! Попробуйте сделать, как говорите, и вы узнаете, люблю ли я вас. Я не могу прожить минуты без вас!

У Бриансона свалилась гора с плеч; волосы, щеки, глаза и губы Жанны были осыпаны поцелуями.

– Видите ли, – прошептал он, – я знаю только этот язык.

– А я, – прибавила Жанна замирающим голосом, – умею только его понимать.

Глава 11. Таков уж свет

Жанна д’Армальяк вернулась к своей матери; пробило четыре часа, когда она стучалась в дверь своего жилища.

– Ах, сударыня, – сказала горничная, отпирая дверь, – если бы вы знали, как плакала ваша матушка и как она будет счастлива, опять увидев вас!

В самом деле, едва горничная произнесла эти слова, как графиня д’Армальяк, сторожившая с самого утра, бросилась, точно сумасшедшая, навстречу дочери.

– Это ты! – вскричала она с искренней радостью и принялась целовать дочь, обвиняя себя во всем. – Ах, милая Жанна, не оправдывайся, я одна во всем виновата. Что же делать, не могу совладать с собой; из желания сделать людям много добра, делаешь им много зла; я от всей души хотела, чтобы этот брак устроился как можно скорее. Но, во всяком случае, я не буду приставать к тебе с ножом к горлу.

Жанна не могла опомниться от изумления, найдя столько нежности в матери; она поцеловала ее, говоря, что это облачко нисколько не омрачит ее любви к матери.

– Ты знаешь, – сказала ей мать, – я во всем дохожу до крайностей; в журналах то и дело говорится о самоубийствах, и я, поверишь ли, придумала, что ты в наказание мне решилась посягнуть на свою жизнь. О, это убило бы меня!

«Как знать, – подумала Жанна, – я, быть может, и покушусь на самоубийство».

– Как провела ты день? – спросила мать, которой и в голову не приходило заподозрить дочь.

Жанна никогда не лгала, по крайней мере, в серьезных случаях. Она покраснела и напрасно старалась рассказать вымышленную историю: слова не сходили с языка. Впрочем, она пробормотала, что была у одной из подруг, жившей очень далеко.

– Остальное после расскажу. А как ты провела время?

– Я ждала тебя к завтраку, не понимая ясно, потом села за стол, съела кисть винограда, выпила чашку чаю и затем отправилась искать тебя; но не понимала, где найти? Я поехала к герцогине, к госпоже Трамон, к твоей приятельнице Анжель; разумеется, нигде не говорила, что ищу тебя.

В эту минуту послышался звонок. В комнату вошла, по обыкновению с шумом, госпожа Трамон.

– Ах, друзья, какая толкотня на берегу озера. Положительно, многие ездят туда без приглашения. Будь я префектом полиции, я поступила бы с экипажами этих девиц точно так же, как с омнибусами Елисейских полей: велела бы им ехать другой дорогой. Скандал, да и только. Двигаясь по-черепашьи, наткнулась на экипаж этой Маргариты Омон, любовницы нашего друга Бриансона. Поблагодарю же я его сегодня вечером. Представьте себе, она лорнировала меня, будто я совершенно ей равная.

– Хороша собой? – спросила Жанна рассеянно и, по-видимому, не ожидая ответа.

– Хороша ли! Красавица. Вот почему извиняют Бриансону его дурачество. Впрочем, он не платит за ее