Девушка из другой эпохи - Фелиция Кингсли

Поднимаю подол до колена, открывая ссадину, которая, как я и ожидала, уже подсохла.

– Это нам не понадобится, – замечает Ридлан, откладывая хирургические щипцы. Затем вытаскивает из чемоданчика деревянный цилиндр и тоже откладывает: – Как и это.

– А что это? – удивляюсь я, крутя цилиндр в руках.

– Новое изобретение, помогает слушать сердце.

Черт побери! У меня в руках первый стетоскоп! Верчу его, рассматривая со всех сторон.

– Осторожнее, не сломайте, Ребекка, – предостерегает меня Ридлан. – Азмаль крайне ревностно относится к своим инструментам.

– Вы же вроде бы говорили, что у вас нет сердца, или я ошибаюсь? В таком случае Азмалю этот инструмент и не нужен.

– Вы правы, но кому-то другому может пригодиться.

Я бережно кладу стетоскоп на кровать.

– С чего вдруг охрана на нас напала, как вы думаете? Быть может, увидели, как вы даете деньги тюремщику, и решили вас ограбить?

– Это был не настоящий тюремщик. Он был в форме, конечно, но не в форме тюрьмы Ньюгейта.

– Так кто-то специально решил изобразить охранника?

Ридлан кивает, сосредоточенно набирая пипеткой красноватую жидкость со слегка цитрусовым запахом, напоминающим лемонграсс, и капая на ткань.

– Так или иначе, я не думаю, что это из-за денег.

– А из-за чего же тогда? Ай… жжется! – жалуюсь я, когда он прижимает ткань к ссадине.

– Думаю, он не хотел, чтобы мы допрашивали Харлоу. Помните, что он нам сказал? Что к нему никто не приходит. Вы не находите несколько странным изоляцию человека, которого обвиняют в преступлении на почве страсти?

– Для вас это недостаточно серьезное преступление? – изумленно уточняю я.

– Очень серьезное. Но, как правило, в одиночные камеры сажают преступников, которые представляют опасность для Короны, а не для отдельных людей.

– Кстати, о Короне… Почему регент дал вам полную свободу действий, подписал документ, который позволяет вам входить даже в карцеры тюрьмы? Почему у вас в кабинете хранится целый арсенал оружия? Почему ваш личный врач и ваша экономка похожи на кого угодно, но не на врача и экономку?

Ридлан опускает взгляд на мое колено, не желая встречаться со мной глазами.

– Это новая игра, которую я не знаю? Игра в «почему»?

– Я серьезно, – возражаю я. – Вы что-то от меня скрываете.

– Я много что от вас скрываю. – А затем его взгляд встречается с моим, пронзая меня. – Впрочем, как и вы.

– Я?!

– Как вы обезвредили того мужчину? То, чем вы в него брызнули… Когда мы убегали, он задыхался, прижав ладони к лицу, как будто горел.

– И вы его не прикончили, – добавляю я, уходя от ответа. – Хотя могли.

– Важнее всего было выбраться оттуда как можно скорее. Целыми и невредимыми. Я не убиваю просто так – только если нет другого выхода.

Ридлан снимает ткань с моего колена, достает из чемоданчика рулон неосязаемой марли и делает повязку.

– Если будет слишком туго, скажите.

– Что произошло с вашим отцом? – спрашиваю я напрямик.

Ридлан прикусывает нижнюю губу и раздраженно фыркает.

– Моя мать была молодой и очень красивой женщиной, но при этом постоянно пользовалась косметикой, чтобы скрыть синяки и ссадины. Говорила, что это она такая неуклюжая и неловкая, что просто падала, спотыкалась или ходила во сне.

– Но все было не так, – догадываюсь я.

– Мой отец, должно быть, ее ненавидел, презирал. Он едва разговаривал с ней, скорее обрушивался на нее с яростным гневом. И поднимал на нее руку, под молчаливое потворствование слуг, чьей единственной задачей было увести меня куда-нибудь, когда все начиналось заново. Мне было двенадцать, когда я впервые случайно увидел, как отец ее ударил. Однажды я спрятался в библиотеке от горничных, над которыми вечно подшучивал. Туда вдруг зашли мои родители; моя мать умоляла отца отпустить ее к заболевшей сестре, а он осыпал ее оскорблениями, а потом дал такую пощечину, что она ударилась о шкаф.

– Он бил и вас? – спрашиваю я.

– Нет. Несколько раз он был очень близок к этому, не знаю, что его удерживало. Мама сносила побои за нас обоих. Когда Чарльз вернулся из Итона на рождественские каникулы, я сразу обо всем ему рассказал. Ему исполнилось восемнадцать, он уже был большим и сильным, наследником с титулом, и мог вмешаться. Но он ответил, что «проблемы наших родителей нас не касаются, держись от этого подальше». А когда я указал ему, что наша мать страдает от побоев, он холодно заметил, что «она, должно быть, чем-то заслужила их».

– Он не стал ничего делать?! – Мое восклицание разносится по комнате. – Для собственной матери!

Мне так трудно представить эти жестокие и деспотические отношения между мужем и женой, несмотря на все привилегии и благополучие, полагающиеся элите, которые освобождают дворян от всех повседневных забот. Мои родители, хотя им и приходилось затягивать пояса, всегда вели себя влюбленно-романтично, на грани приторности. Помню, когда мне было двенадцать, как и Ридлану в тот ужасный момент его жизни, я застала их целующимися, а потом дразнила вечными «Фу-у-у!». Возможно, в том, что я выросла, надеясь на искреннюю любовь, есть и их вина – в тех ожиданиях, что они создали.

Рид же – в двенадцать лет – пытался защитить свою мать.

Кажется, хоть я и не выросла в роскоши, но в итоге повезло именно мне.

– С того дня я пообещал себе всегда присматривать за ней, где бы она ни была, – продолжает рассказывать он полным боли голосом. – Полгода я наблюдал, как он ее избивал, разрываясь между желанием вмешаться и страхом разозлить его еще сильнее. Я всегда прятался, как трус.

– Что еще мог сделать двенадцатилетний ребенок?

– Ничего. До того дня, как я из-за штор в гостиной увидел, как он тащит ее за волосы и кричит о письме, которое она написала, а он прочел. Он бросил конверт в огонь и крикнул: «Теперь ты мне заплатишь раз и навсегда», – и схватил ее за шею. Моя мать даже не могла кричать, так сильно он ее душил, и когда она обмякла в его руках, я подумал, что он ее убил. Я вышел из своего укрытия, схватил кочергу и со всей силы ударил его по голове. Не знаю, сколько раз я это сделал, помню, что слуги вырвали из моих рук кочергу и волоком утащили меня прочь.

– А ваша мать?

– К счастью, она всего лишь потеряла сознание и вскоре пришла в себя. Чарльз хотел запереть меня в Бедламе, но вмешался регент, который в то время был всего лишь принцем Уэльским, и они договорились, что меня лишат фамилии Уиндэм и вышлют