Девушка из другой эпохи - Фелиция Кингсли

– Регент смог вмешаться? – растерянно уточняю я.

– Он был одним из лучших друзей моего отца, часто приезжал на охоту в поместье, как будто к себе домой. Кроме того, я убил одного из членов Тайного совета, так что он решил, что должен лично разобраться в деле. С тех пор моя фамилия – Нокс, и вот уже восемнадцать лет я не общался с матерью.

– Теперь я понимаю, почему вы тогда в «Олмаке» сказали своему брату те слова.

– Тот, кто молча соглашается с несправедливостью, становится соучастником? – повторяет он.

– Вы не убили своего отца, – говорю я, беря его за руку, которая все еще лежит на моем колене. – Вы спасли свою мать. Это не делает вас чудовищем.

– Видеть, как раскалывается череп отца и мозги вытекают на ковер, – это зрелище до сих пор доставляет мне самое большое удовольствие. – Его лицо становится ближе. – И это делает меня чудовищем.

– Я не считаю тебя чудовищем, – заявляю я.

– Мы уже отказались от формальностей? – замечает он.

– У нас слишком много общих секретов, уже можно не притворяться из-за несуществующей социальной дистанции.

– Меня это устраивает, – соглашается он, пожав плечами. – Не в моей природе склоняться перед условностями.

– Ты слишком добрый для злодея.

Улыбка, появившаяся на его губах, выходит горькой и разочарованной:

– Но также слишком злодей, чтобы быть хорошим.

– Думаю, ты настолько привык к роли злодея, которую тебе дали, что свою хорошую сторону просто прячешь и показываешь людям то, чего они ждут.

– А кто нужен тебе, Ребекка? – спрашивает он, и его лицо так близко, а большой палец щекочет кожу моего бедра прямо над повязкой. – Злодей или хороший?

– Мне нужен настоящий Ридлан. Тот, что у тебя в сердце.

– Но у меня нет сердца, как ты недавно вспомнила.

– Давай выясним. – Я беру стетоскоп. – Сними с меня рубашку… эм… то есть сними с себя рубашку.

Его взгляд пронзает меня как электрический разряд.

– Я могу снять ее с нас обоих, с удовольствием.

– Свою, Рид, – шепчу я, смутившись от оговорки.

– Рид, – повторяет он, развязывая шелковый галстук. – Ты впервые меня так назвала. Много же времени понадобилось.

Правда, у меня это вырвалось машинально.

– Возможно, мне было нужно это время.

– Наконец-то, – замечает он, снимая рубашку через голову.

«Наконец-то», – думаю я.

Сглатываю, разглядывая его обнаженный торс, который выглядит будто нарисованным – во всех смыслах: игра света и тени от пламени камина подчеркивает мышцы его живота и загорелой груди. Кое-где виднеются полупрозрачные шрамы.

– Мои медали, – поясняет он, заметив, что я разглядываю их. – Это имеет смысл?

– Вообще-то меня больше интересуют татуировки, – говорю я, указав на замысловатые черные спирали, которые идут от плеча к плечу, переплетаясь на груди. – Где ты их сделал? – Я почти уверена, что в Лондоне 1816 года никаких тату-салонов нет.

– Их сделала Сун. Все мои татуировки от нее.

– Откуда Сун родом?

– Она была корабельной шлюхой на азиатском торговом судне, которое я захватил во время одной из своих первых атак на абордаж.

– И она стала твоей…

– Ей было четырнадцать, – перебивает меня он. – Острое зрение, внимательность – она стала моим лучшим перехватчиком. И татуировщиком, – добавляет он, указывая на грудь.

– А у тебя есть другие, которые я еще не видела? – спрашиваю я.

– Это предлог, чтобы заставить меня снять и штаны тоже?

– Нет, разве что сердце у тебя находится там. – Я скручиваю два цилиндра стетоскопа и прижимаю его одним концом к груди Рида, а к другому прикладываю ухо. – А теперь помолчи, даже если я прошу невозможного.

– Я собирался сказать тебе то же самое, Ребекка.

Я слушаю легкое и тихое биение его сердца. Машинально начинаю считать: раз, два, три, четыре. Этот звук такой обволакивающий и убаюкивающий, что я успокаиваюсь и расслабляюсь.

– Ну что, доктор? – спрашивает он. – Каков диагноз?

– Сердце есть, – подтверждаю я. – Хотя оно хорошо спрятано.

– А это хорошая новость или плохая?

– Я бы сказала, очень хорошая.

– Дай послушать твое. – И это не вопрос. Он протягивает ладонь, и я кладу в нее стетоскоп.

– Мне нечего скрывать, – замечаю я, развязывая ленту воротника и приспуская левое плечо ночной рубашки.

Рид прикладывает стетоскоп к моей коже и молча слушает, но единственное, что я чувствую, – это легкое касание кончиков его пальцев, которые лишь слегка дотрагиваются до кожи, пока он держит инструмент. Я обнаруживаю, что мне очень хочется его прикосновений, и хочется все больше. Я хочу чувствовать его везде.

– Сильно стучит, – тихо произносит Рид. – Как будто хочет выпрыгнуть из груди прямо мне в руку.

– Если так произойдет, не урони его, – произношу я, и горло сжимается.

Рид убирает стетоскоп и смотрит на меня:

– Быть может, я не из тех, кто внушает доверие, быть может, я успею в последнюю секунду, прямо перед тем, как оно упадет на землю, но я поймаю его. – Он подносит мою руку к своей груди. – А ты могла бы помочь достать мое.

Я ласково касаюсь горячей кожи, нежной точно шелк, прослеживая пальцем узор татуировок.

– У них есть значение?

– Это ветра, – отвечает он, – каждый виток – один из ветров.

– Что это за ветер? – спрашиваю я, касаясь спирали вокруг его левого плеча.

– Сирокко. Теплый ветер с юго-востока.

Провожу пальцем к спирали внизу:

– А это?

– Мистраль.

Я по очереди провожу пальцем по каждой линии на его груди, запоминая ветра: Австер Либеччо, Грегаль…

– Остался этот, – говорю я, указательным пальцем дотронувшись до тонкой линии в центре груди.

Ридлан улыбается привычной нахальной улыбкой:

– Поцелуй.

– Не смейся надо мной.

– Клянусь, так и есть. Спроси любого моряка.

– Ты единственный, которого я знаю.

– Тогда тебе остается только поверить мне: это северо-восточный ветер, холодный и сухой, который приносит хорошую погоду после бури. – Он кладет руку поверх моей, останавливая ее. – Кстати, о поцелуях. Если я не ошибаюсь, у нас было пари.

– Ты прекрасно знаешь, что не ошибаешься.

– Как я понимаю, на нас напали, как я и предсказывал.

– Но я тебя спасла, – возражаю я.

– И тем не менее я выиграл. – Рид наклоняется ко мне, его лицо все ближе. – И ты согласилась меня поцеловать. – Он заводит мне за ухо прядку волос. – А долг проигранного пари – долг чести.

– Я согласилась поцеловать тебя, да, но… в условиях пари не говорилось когда.

Ридлан прикусывает нижнюю губу:

– Это все уловки.

– А поскольку сроки не уточнялись, решать буду я.

– Ты сидишь в одной рубашке в моей постели и думаешь, что я не смогу получить то, что мне полагается? – Его рука скользит вверх по моей руке,