Не поддающийся (чувствам) - Дарья Волкова

– Я научу, – мягко подталкивает меня Танзиля Ильмановна к нужному ответу.

– Я умею, – в голосе как будто даже хвастовство. – Не уверена, что у Руса есть мука и все остальное.

– Есть, – она хлопает ладонями по столу и встает. – Значит, будем печь. Приедет голодный, а нас тут…

– Что?

– А сейчас посмотрим в холодильник и придумаем – что.

Это оказалось самым правильным решением. Возиться с тестом, не думая о том, как там Рустам. Как там они. Выяснилось, что к Русу и Аиру присоединился еще и Марат Хасанович. Это меня немного успокоило. Мы делаем начинку, раскатываем тесто, Танзиля Ильмановна постоянно что-то говорит, перескакивая с рецептов на детство Руса и Гульнары, то и дело хвалит мои кулинарные способности – по-моему, абсолютно незаслуженно. А когда выпечка отправлена в духовку, и мы снова садимся за стол с чаем – я вдруг начинаю рассказывать. Нет, не про Авдеева с Каминским. А про Ленэру. Как все время чувствовала, что недотягиваю до ее высоких требований. Про свое заочное соревнование со своей мамой, которую я видела только на фото. Самое пакостное в этом соревновании было то, что я не понимала его цели. Я должна стать лучше ее? Дотянуться до высокого уровня? Или, наоборот, не стать такой, как мама? Я не понимала! Спрашивать боялась. Мне той пьяной исповеди Ленэры за глаза хватило. А еще я рассказываю матери Руса, как Ленэра не поверила мне. Я не говорю о причине, но Танзиля Ильмановна, кажется, и без деталей понимает, как это было важно для меня. Я рассказываю, пытаюсь найти объяснения и сама оправдать Ленэру. Говорю много и долго. Танзиля Ильмановна слушает молча, иногда кивает, подливает мне чая. А когда поток слов у меня иссякает, молча гладит по руке. Такой простой жест. И так многое говорящий. А она проводит пальцем по краям моих ногтей.

– Приходи-ка ко мне завтра на маникюр, Рена, – а потом принюхивается и резко встает. – Рена, доставай блюдо вон из того шкафа. Кажется, все готово.

Достаю красивое блюдо со сложным разноцветным узором. А потом говорю тихо и в спину:

– Спасибо вам, Танзиля Ильмановна.

Она оборачивается, морщит нос.

– Танзиля Ильмановна… Длинно-то как. Все называют меня Зиля. И ты так называй. Давай блюдо, Рена.

Когда в доме пахнет свежей выпечкой, в нем не должно случаться ничего плохого. Я буду в это твердо верить.

Подхожу и без сомнений сама обнимаю маму Руса.

***

У темно-коричневого забора стоит машина. Расположившиеся около нее крепкие люди в камуфляже наблюдают за тем, как я паркуюсь.

– Так и хочется спросить: Петровский, зачем? – в голосе отца пополам раздражение и что-то, похожее на восхищение.

– Речь идет о моей племяннице.

– Речь идет, кажется, и о моей будущей невестке.

– Ключевые слова «кажется» и «будущей», – Петровский открывает дверь, легко спрыгивает на землю и идет к людям в камуфляже. Мы тоже выходим из машины, отец задирает голову к небу.

– Удивительно, что я вертолета не наблюдаю, – бормочет он, а потом решительно двигается туда же, к группе в камуфляже. Оставаться в стороне – это не про отца. И не про меня.

Меня перехватывает Аир у самой калитки.

– А ну стой. Куда вперед старших?

Это уже не смешно. Уже хватит. Я вам не мальчик.

– Он посмел тронуть Рену. Один. И второй.

Мы долго и напряженно смотрим друг на друга. Наконец, он кивает.

– Твое право не оспариваю. Но давай все-таки согласуем действия.

Петровский прав. Теперь уже киваю я. И мы присоединяемся к людям в камуфляже, которые что-то бурно обсуждают с моим отцом.

– Аир, давай так, – с места в карьер начинает отец. Он явно в своей стихии, да и люди в камуфляже явно принимает его за своего. Это отец умеет. – Там, – кивок в сторону дома, – человек, который на меня работает.

– Что ж ты крыс на работу берешь, Марат? – не остается в долгу Петровский.

– С этим я разберусь. Дай мне войти первым. Я поговорю с Каминским. А потом запускай своих людей.

То, что машины обе на месте и в доме горит свет, мы уже знаем. И отец, в самом деле, идет первым, бросив напоследок:

– Мне хватит пять минут.

Я не спускаю взгляда с секундной стрелки. И ровно спустя пять минут срываюсь с места.

***

Натюрморт в гостиной такой себе. Двое и начбез. И еще две бутылки пива на столике, и раздербаненная рыба. А понтов-то было, понтов! Разговоров про сорта вискаря и оттенки вкуса вина. А тут пиво и рыба. Ничего против пива не имею, но это сразу мне многое поясняет про Каминского. Но на него мне сейчас плевать. С ним разберется отец. Я потом добавлю. Сейчас смотрю на второго

Наполовину седой, бородатый. На башке заметная плешь и невнятный чубчик надо лбом. Усы, как и борода, явно уложены, кончики усов загнуты вверх. Мушкетер, мать его. Кардинал Ришелье!

– Рус… – предостерегающе окликает меня кто-то – то ли отец, то ли Аир.

Авдеев медленно встает мне навстречу.

– Вы не имеете права…

Рена бы мной гордилась. Секунда – и он уже на полу. Я даже в кулаке ничего не почувствовал – как будто воздух рукой пробил.

– Рус! – меня уже кто-то хватает за плечо. – Хватит. Достаточно.

– А я и не буду. Лежачего не бьют. Вставай, сволочь.

Но его уже поднимают люди в камуфляже. Они же закрывают его от меня. Ему что-то объясняют и что-то зачитывают.

– Все, дальше работаю я, – Аир уже хладнокровно спокоен. Хотя, подозреваю, это спокойствие обманчиво. – Я уезжаю со своими. На связи.

Я знаю, что сделано главное. Дальше уже детали, которые мы будем обсуждать – с Аиром, с отцом. Каждый получит то, что заслужил.

В гостиной дома, где еще несколько часов моей Рене было так страшно, что она сбежала в дождь едва одетая, становится тихо. Нас трое. Каминского не забрали – инкриминировать ему нечего.

Подхожу к Каминскому. Вижу по лицу, что ему хочется отступить. Возможно даже, сбежать. Но он держится.

– Если хочешь ударить – ударь.

Щедрость-то какая. Но об него руки