Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

человек искусником или нет… Сила ведёт и следующего нашего исполнителя, — отхожу в сторòну, показывая рукой и в темноте сцены, подсвеченный прожекторами снизу (в отличие от предыдущих номеров) возникает Агат Киснер в просторном балахоне, на голову его накинут широкий капюшон.

И вот уже плавное, медленное вступление, волны музыки будят в груди что-то такое… возвышенное и невыразимо прекрасное, флейта выводит начало партии и духовая часть оркестра подхватывает, а Агат постепенно воздевая руки, начинает на латыни:

— O dea pura, argentee! has veteres arbores sacras! Verte pulchram faciem tuam ad nos sine nubibus et sine velamine!..

(каватина Нормы — Каста дива, Винченцо Беллини).

Я намучился переводя текст, который с трудом извлёк из памяти. Всем известные обрывки итальянских слов, которые едва можно разобрать, слушая оперное исполнение. Кроме того, все, абсолютно все романские языки — это убогое подражание латыни, они все из неё вышли, но это не латынь! Примерно, как гастеры разговаривают по-русски — эщельме, бещельме, защем ругаисся, нащальнике… так для природного римлянина времён Римской республики ли империи звучал бы итальянский, французский, испанский. Рифмы, естественно, не было, но всё сглаживало великолепное исполнение. Агат старался:

— Finis officii deserantur Laici sacra silva. cum malus et tristis deus Romanum sanguinem sitiet Ex templo druidae Vox mea tonabit.

И вот уже потоки Силы, видимые мне да ещё, пожалуй, Сиджи и Юту, меняют направление, невидимый ветер колыхнул одежды певца, скинул с его головы с короткой причёской незнатного омеги, капюшон и фонтан её проходя через тело исполнителя, вырывается через макушку и разливается голубоватыми потоками по сцене, залу, дворцу Совета города…

И объятый потоками Силы Агат разливается, взобравшись на вершину каватины:

— Oh! Dilectus meus mihi revertetur Illuminabunt me tui radii, et invenient eam super pectus et vitam, et patriam, et coelum. Ah, fias iterum quod fueras; Quando dedi tibi cor meum, Revertimini ad me.

Во-о-т… Теперь пробрало и искусников. Латынь язык искусников и ария, столь великолепно исполняемая, им понятна. Фактически это — молитва Великой Силе. И она отвечает ей. Лицо Агата светится каким-то внутренним светом несмотря на всю сложность произведения. Мейстер Ганс, следя за тем, что происходит на сцене, застыл с палочкой в руках, музыканты играют сами, в меру своего понимания, но я не могу ухватить ни одной фальшивой ноты — Сила ведёт их. Всех.

Да.

Ради таких моментов и стоит жить. Зал, объединённый одним порывом, практически стоит на ногах. Весь. А потоки Силы закручиваются и закручиваются вокруг певца, так, что он, несмотря на довольно тучное тело, что редко для местных, немного приподнимается над досками пола, но не чувствует этого, сам захваченный божественной музыкой…

Ария окончена. Агат за сценой. Он не в силах выйти на поклон. Но его и не требуется. Звать некому. Из зала опять кого-то понесли. Постепенно партер пустеет. Зрители выбывают. И не потому, что им не нравится. Вовсе нет. Не выдерживают эмоционального напряжения. А я пью и пью этот восхитительный коктейль. И не могу насытиться. Но смеси эмоций в зале настолько много, что я просто не в силах поглотить всё.

Надо дать залу небольшую передышку и я объявляю:

— У каждого из присутствующих сегодня в зале семейств есть дети. А дети… они такие… И очень часто они не спят тогда, когда надо. Вспомните, оме… Сколько раз приходилось петь колыбельную? А?

Очнувшийся и немного пришедший в себя Лотти снова поднимается на сцену. Перед этим я его осмотрел, психологически встряхнул и он готов петь:

— Обернусь я белой кошкой, Да залезу в колыбель. Я к тебе, мой милый крошка, Буду я твой менестрель…

Залу нужна передышка. И такая вот колыбельная будет ею.

Лотти поёт и понемногу в зал возвращаются слушатели, отошедшие от воздействия Великой Силы, призванной к людям так близко, и заставившей всех почувствовать её мощь.

Милая песня. Колыбельные другими и не бывают. Мелодия качает в своих маленьких ладошках слушателей и нервная система впечатлительных омег успокаивается. А я их готовлю. Есть ещё один номер. Сильный. Вот к нему и готовлю.

— Давайте вспомним, что совсем недавно, буквально пару декад назад многие из вас, как и я, прочитали книгу о Спартаке. Мне запомнилось, среди прочего, то место, где Спартак встречает своего истинного. И вот… мы решили показать, как это могло бы быть… А вас я прошу, когда вы будете смотреть нашу пантомиму, вспомнить, как у вас появился ваш истинный… Господа, пантомима будет исполняться под музыку…

Ну, а как ещё можно местным преподнести балет?

И вот на освещённой сцене, неярко, но под лучами желтоватых прожекторов с задником, изображающим глинобитную стену с узким горизонтальным окном под самым потолком, стоит низкая скамья, изображающая место для сна в камере гладиатора Спартака. Рядом столик с кувшином. На скамье лицом вниз лежит Спартак.

Под оглушительно-отвратный скрип немазаных петель двери на сцену выходит стражник — переодетый Людвиг, он за руку волочёт сопротивляющегося Жизи — Фрина. Безжалостно толкает его к лежащему и уходит. С таким же скрипом захлопывается воображаемая дверь.

Фрин боязливо садится на пятки у скамьи, опускает голову. Спартак лежит уткнувшись в локоть. И скрипки начинают сладостно-тревожно свою партию, подхватывает её флейта, а Фрин, то есть Жизи, плавно поднимается на ноги и на самых носочках специально изготовленных для него балетных, ну, как балетных туфель, я долго бился с башмачником требуя от него почти невозможного — изготовления туфель позволяющих без особого труда вставать на носки, и не только вставать, но и танцевать, плавно движется по сцене. Медленные взмахи рук, аттитюды и батманы. Своими движениями он сейчас передаёт внутренние чувства, терзающие его — страх, отвращение, затаённую надежду на то, что всё кончится благополучно. А музыка, изящная, плавная ведёт танцующего омегу и зрители, затаив дыхание внимают. Спартак, повернув голову, наблюдает за танцем Фрина, а затем, тяжело вздохнув, резко вытягивает руку в сторòну стоящего на столике кувшина, требуя подать его. И тут же испуганный Фрин, а Жизи для этого как бы сжался, беспомощно оглядывается на гладиатора, подхватывает кувшин и приземлившись опять на пятки у ложа Спартака, дрожащими руками (!) подаёт кувшин. Язык тела не врёт, а пластичность и талант Жизи (он настоящий талант, совершенно бесспорно!) передают всю глубину волнения несчастного наложника для рабов. И вот уже скрипки, набрав силы, снова и снова повторяют мелодию адажио Спартака и Фригии и партнёр Жизи, по-балетному преувеличенно напившись из кувшина, утирает тыльной сторòной ладони губы, суёт кувшин Фрину и, поднявшись, начинает