И тут я увидела чудовище - Екатерина Началова

что крайне заинтересована. В свою очередь, он тщательно не замечает моего нарочитого энтузиазма. Папа бодр, полон энергии, он долго говорит о кровле, а затем советуется со мной о проекте пристройки.

— Не думаю, что нужно делать ее очень высокой, тебе же будет неудобно ходить вверх-вниз, — осторожно замечает он.

Я пожимаю плечами.

— Смысл делать невысокую? — замечаю. — В такой много не разместить, опять же тень от дома будет накрывать, ведь...

Папа смотрит так, что до меня доходит — он хочет, чтобы я поселилась в этой пристройке. После моего первого бунта, когда я выдворила его от своей двери, он предпринимает попытки вернуть прежние позиции, но я не отступаю и сейчас. Особенно сейчас. Наоборот отвоевываю больше пространства, начала приучать его и себя к мысли, что я не дома — а в гостях у родителей. Странным образом, эта мысль подействовала на нас всех объединяюще. Как семья, мы стали ближе друг к другу, больше общаемся, больше разговариваем, планируем... Изменения неуловимы, но очевидны, мой короткий брак повлиял на всю семью, как будто вдохнул в род жизнь, силы, заставив оглянуться и взмахнуть крыльями. И все равно летом, не позже осени я намереваюсь съехать. Куда? Да куда угодно... Крыльев нет, зато есть деньги. Живут же другие великородные без крыльев? Надо подсмотреть как живет род Змей, какие строят дома... Из великородных Змеи ближе всех к нам.

— Нет, папа, — терпеливо говорю, делая вид, что не замечаю его маневра. — Пристройка предназначена для хозяйственных нужд, сейчас покажу.

Сбегаю в комнату, чтобы принести эскизы и точнее объяснить идею. Папа хмурит брови, но рисунки листает серьезно, я комментирую, перекрикивая грохот — рабочие скидывают вниз старую черепицу. Постепенно отец увлекается, и мы обсуждаем эскизы так активно, будто пристройка для нас первостепенная из задач. Когда на одном из эскизов обнаруживается фигура Ингренса, я постепенно замолкаю — помню, как пририсовала его в один из этих последних двадцати девяти дней, а может в одну из ночей, мечтая, чтобы он оказался здесь, сейчас. Умирая без него.

Отец глядит на эскиз недолго, затем быстро убирает его вниз, но все уже кончено — мы сбились с мыслей. Это легко — Ингренс заслоняет все даже через месяц. После посещения белого сада, мы почти не говорили, только встречались еще десять раз для смешивания крови. После нас с почетом отпустили. Был банкет, официальные объявления, благодарности, пожимания рук... Типичное празднование окончания успешного контракта. Теперь мы стараемся о нем не говорить. Совсем. Ни родители, ни я. Не то, что не можем... Мы не знаем, как о нем разговаривать.

И сейчас вместе с отцом мы неловко молчим, усиленно наблюдая за копошащимися на крыше шумными рабочими. К счастью, они издают много шума: все время что-то грохочет, падает, звучат громкие окрики, крепкие словечки, а иногда рабочие даже поют. Это забавно, заставляет улыбаться.

— Не думай, что я не знал, — говорит вдруг отец, продолжая смотреть наверх. Он бросает на меня пронзительный взгляд, и тут же отводит глаза, будто боится смотреть на меня слишком долго. — Знал, но... Что я мог сделать? Только ходить за тобой, стоять около дверей как верная собачонка, молчать, смотреть, как ты вязнешь, вязнешь... И ничего не сделать.

Я тоже опускаю глаза, гляжу себе под ноги, на обломки старых камней. В горле опять застревает ненавистный шершавый комок, который никак не проглотить. Я невольно вспоминаю первые дни, когда мы с Ингренсом прятались от него во всех нишах замка и целовались. В груди опять длинно затягивается боль.

— До сих пор не могу простить себя... — отец медленно потирает в ладонях камешек, и тот осыпается рыжей пылью. — Я оторвал тебе коготь, а он отнесся к тебе бережно. Он! Бережнее меня!

Несколько слов вызывают во мне целую бурю, поднимающуюся с места, где еще недавно было сердце, а сейчас лишь горстка пепла. Отец продолжает говорить, а я вспоминаю Ингренса, который помогал снимать мне когти.

Пробор волос. Длинные пепельные ресницы, его руки на моих руках, плеск воды, спокойный ласковый голос, серебряные глаза.

Бездна, папа... Ты мне совсем не помогаешь сейчас.

«Ингренс, Ингренс, Ингренс...»

— ...прости. Я каждый вечер думал, что утром могу найти тебя мертвой среди этих проклятых роз. Кошмары снились, что я пытаюсь тебя оживить, собираю кровь руками... А ее ведь не вернуть, если выпустить...

Молча прижимаюсь к его плечу. Папа пахнет пылью, что сейчас в изобилии сыпется сверху на наши головы. Он поглаживает меня по голове большой сильной ладонью.

— Все пройдет, — отец говорит пространно, но мы оба знаем, о чем он. — Дай себе время. Через сто лет ты забудешь и это.

«Сто лет без Ингренса?!»

Я впервые думаю об этом, это реальное число. Ужасное число. Сколько в днях? Мне даже страшно считать, а ведь лет может быть и двести, и триста. У меня прошло только тридцать дней, не знаю, как выжила...

Сразу хочу рыдать в отцовское плечо, словно маленькая девочка. Но креплюсь, просто стою с сухими глазами. Слезы есть, но, кажется, катятся не наружу, а внутрь меня. Если боли слишком много, слезы почти не помогают, уже знаю. Внутри продолжает безжалостно тянуть.

Но даже сейчас я не хочу забывать. Все лучше, чем жить как камень.

Интересно, камням бывает больно? Я думаю, как Ингренс бы ответил на этот вопрос. Он бы начал рассуждать или выкрутился? Мне хочется рассказать ему про крышу, я почему-то уверена, что он знает что-то про терморасширение свинца. Он все знает...

Бездна, какую чушь я думаю.

Ничего. К пятидесятому дню должно быть легче.

Глава 29. Пятидесятый день не замужем

Я смотрю вокруг и думаю, что весна не к месту. Лучше бы была умирающая осень или ледяная зима. Страдать, когда все вокруг оживает, а ты — умираешь, особенно сложно. Еще и надо как-то страдать не внешне, а только внутренне, потому что родители смотрят на лицо и делают выводы.

И я делаю вид, что не умираю. Я — леди Кларисса из рода Золотистых, я умываюсь, надеваю благопристойную одежду, спускаюсь вниз по лестнице, интересуюсь у мамы как дела, спрашиваю у отца, что с тем полем, участвую в обсуждении новостей, собственноручно высаживаю грядку лука, погружаю пальцы в прохладную жирную землю, говорю: «О, червяк!», планирую какое платье надеть на пикник...

На самом деле меня нет.