И тут я увидела чудовище - Екатерина Началова

— Да, мог. А что страшного в смерти, Ри?

Сейчас я разглядываю крошечную мертвую мышь, которая лежит на боку около дерева. Открыты маленькие желтые зубки, подсохло и провалилось тельце, но она все равно красива. Что страшного в смерти? Не знаю, теперь не знаю. В ней уже немало привлекательного.

В тот раз я ответила ему очень глупо.

— Я бы осталась без тебя.

Оказалось, что можно остаться без него даже не умирая. Мне тогда не приходило это в голову, как и многое, как и факт, что мы можем расстаться, это казалось абсурдом. А оказалось...

Ложусь на траву и смотрю в беспечное голубое небо.

«Ингренс, Ингренс, Ингренс...» — я придумала, что если я так говорю, то он слышит.

— Я схожу с ума без тебя... — шепчу в воздух, ветер уносит мои слова куда-то в бесконечно движущуюся зелень. — Думаешь, это хорошо? А если умираю без тебя, это хорошо?

Не хочу вставать. Я тоже хочу забраться в ледяную пещеру и уснуть на триста лет. Он ведь ответил на мой вопрос, сказал, почему решил уснуть во льдах.

— Тогда я слишком устал от себя, Ри, — так он сказал.

Я тоже устала.

Солнце гладит щеки ласково, нежно. Я с трудом поднимаюсь, как старуха волочусь по поляне, присев на корточки, срываю несколько красных созревших ягод, что растут россыпью. Закидываю в рот, на ходу небрежно отрывая зеленые плодоножки. Они не хотят отрываться, и мои пальцы быстро окрашиваются липким алым соком, а нос заполняется сладким многообещающим ароматом. Я хочу что-то почувствовать, какой-то вкус, хоть ложку радости. Сколько ягод надо съесть, чтобы стать счастливой? Порой я задаю себе глупые вопросы и надеюсь на глупые вещи.

Я опять чувствую его присутствие, как он смотрит на меня. Не знаю, схожу ли я с ума или Ингренс действительно выпил зелье призрачной тени. А вдруг я настолько хочу этого, что придумываю собственные ощущения? Я не могу это проверить, могу только предполагать. Это терзает сильнее любой пытки.

— Ренс, ты здесь? Если ты здесь, заговори со мной, — говорю вслух, и, замерев, жду ответа.

В ответ только смеется ветер.

Замолкаю. Интересно, он будет праздновать? Шестьсот двадцать пять... Шесть плюс два плюс пять будет тринадцать. Один плюс три — четыре.

Четыре.

Ингренс женился на мне сорок четыре раза. Я загадываю, что совпадение четверок что-то значит. Сорок четыре прокола, сорок четыре дня, сорок четыре однодневные клятвы, которые мы произносили друг перед другом. Затем с каким-то злорадным удовольствием топчу поляну, малодушно мстя ягодам за то, что ничего не чувствую. Сейчас насыщения и удовольствия нет, как нет и вкуса. Я больше не ощущаю сладости, а в погожий летний день вспоминаю горячий поцелуй в холодной нише. Больше всего на свете я хочу отмотать дни, чтобы вернуться туда. Каждый день хочу отмотать, но время мне никто не возвращает. Я не могу и обратного — прокрутить стрелки часов вперёд до хорошего момента. Это кажется несправедливым.

Не знаю, что могу отдать за возможность попробовать с начала. Все, наверное. А что у меня есть? Да ничего... Руки, ноги.

Вот ногу отдам? Потом без ноги жить ведь ой как нелегко... И я представляю, что отдаю ногу за еще один шанс с Ингренсом. Разум кривится, но сердце согласно и на эту цену.

Порой я думаю очень крамольные вещи: а могу ли я отдать за Ингренса жизнь мамы?

Жизнь отца? Свою?

Иногда я сама себе отвечаю гордое «нет!».

Иногда унизительное «да».

Глупые вопросы, знаю. И ответы тоже глупые. Их жизни мне не принадлежат, только одна маленькая своя. Он мог убить меня, но я и так умираю без него. Смысл так мучиться?

С этой мыслью я бреду к дому.

Сдаюсь. Сейчас я зайду и потребую, чтобы меня доставили в столицу. А если откажут, пойду пешком. Нет у меня никакой гордости... Может и есть, но она больше не важна...

Да.

Я распахиваю дверь с такой силой, что она чуть не слетает с петель, и сразу начинаю говорить:

— Ма...

Первый слог застревает у меня в горле. Дом полон гостей — в общем зале царит какая-то сложная атмосфера, на креслах расположились незнакомые растерянные женщины, серьезно стоят незнакомые мужчины, волчком крутится красная юбка мамы, суровым столбом возвышается отец, из-за угла маячит длинный нос Агарта и белоснежно сияет он.

Ингренс.

Мы встречаемся глазами.

Вся я как есть, с сорванной вместе с кожей защитой, ослабевшая и полностью сошедшая с ума от заполняющей меня тоски и безумной решимости, на секунду прирастаю к месту.

На секунду. Пока идёт эта секунда, что-то сыпется вниз. Я слышу хрустальный звон. Льдинки? Осколки... чего?

— Леди... — говорит Ингренс своим обычным нежным голосом.

Я, кажется, взлетаю, а может прыгаю, не знаю, не фиксирую. В следующий миг я уже на его груди. Обвиваю руками шею, чувствую его руку на спине, зажмуриваюсь и согласна умереть хоть сейчас.

Глава 31. Тот самый день

Сердце Ингренса под камзолом бьется часто. Мое стучит в унисон, пытаясь достать до мужского сердца в грудной клетке, прижатой к моей.

Все отводят глаза, мама громко предлагает напитки, и никто не отказывается.

Ингренс меня не отстраняет. Он успокаивающе укутывает мою спину рукой, а я утыкаюсь лицом в белый камзол и беззвучно реву. Я не хотела бы, но слезы не спрашивают — они сами катятся из глаз, а я цепляюсь за Ингренса, смертельно боясь, что кто-нибудь или что-нибудь его у меня отберет. Их слишком много — гостей и правил — мне страшно, что кто-то сможет или он сам...

Обычно словоохотливый Ингренс прижимается к моим волосам подбородком и молчит. Отсутствие слов короля слышится остальным так громко, что неожиданно начинает говорить отец. Не со мной, не с Ингренсом. Он обращается к гостям и заводит какой-то вежливый разговор, из которого я слабо улавливаю, что серьезные мужчины и растерянные женщины — это знакомые ему соседи. Они с облегчением вступают в беседу, с негодованием обсуждают прожорливых личинок, обгладывающих свежие побеги, пьют освежающий травяной чай и делают вид, что в двух шагах от них правящий король не обнимает дочь хозяев. Только мама приносит и украдкой подает мне перчатки — находиться с непокрытыми ногтями в обществе неприлично. Так-то не очень прилично открыто хватать короля или даму, но