В самом Сердце Стужи. Том V - Александр Якубович

широкой спине Виктора Гросса, который поднимался на помост зала суда. Вот, мой муж согнулся пополам, чтобы перелезть через канаты, натянутые меж столбов. Я видела такие конструкции много раз — площадки для тренировочных боев, которые организовывали дружинники Виктора, выглядели точно так же.

Вот, с другой стороны на помост поднимается мой отец, граф Фиано. Мужчина, который был виновен лишь в рождении этого тела, но который ничего не сделал для моей души. Человек, который ни в одной из моих жизней даже не взглянул на меня так, как хотя бы единожды отец смотрит на любимую им дочь. Я для него была просто нежеланным отпрыском, которого он почему-то все же принял и сделал частью фамилии Фиано.

Я проклинала его десятки лет, я желала ему мучительной смерти и однажды исполнила это свое желание, но сейчас я была даже благодарна ему. Нет, не за то, что он породил меня на этот свет, но за то, что оказался столь глуп и высокомерен в сути своей, что решил выйти против Виктора Гросса на смертельный бой.

В глубине души я хотела, чтобы он каялся и умолял, чтобы он унижался и просил пощады, но умом понимала, что этому никогда не бывать. Да и можно ли испытывать сострадание к человеку, что подобно червю извивается у твоих ног, лишь бы сохранить свою никчемную жизнь? И как нет у человека сострадания к подобному червю, так не было и у меня сострадания к родному отцу.

У него был единственный, призрачный, иллюзорный шанс сохранить если не честь, то свою жизнь, или хотя бы обезопасить своего старшего отпрыска, моего брата Марко. Был один-единственный ключик, подходящий как к сердцу Виктора, так и к моему сердцу. В этом мы были с ним до боли, удивительно похожи, в этом была суть моего вынужденного благородства — ведь пройти через столько жизней и смертей можно лишь на силе собственного духа, в смирении с собственной судьбою.

Если бы отец принес извинения, искренние, достойные его, как представителя старой знати, если бы признал благородство Виктора и то, что я не служанка, а все же — пусть и не его любимая дочь — но баронесса Гросс, мы бы могли дрогнуть.

Лотта Зильбевер видела самую суть Виктора. Когда старуха восторгалась силой и статью моего мужа, когда сравнивала со своим собственным родителем, когда хвалила и его, и меня, как достойных лордов, она говорила не о наших одеждах. Не об огромном росте Виктора, не о моей юной красоте. Не о манерах, и даже не об остром уме, которым наделил Виктора Алдир, а меня — десяток жизней.

Старуха Лотта Зильбевер говорила о человеческом достоинстве, которое нес в себе мой муж, о цельности его самосознания, о том, что делало Виктора Гросса тем, кем он является. Будучи одной ногой с Алдиром, старая женщина уже не обращала внимания на внешний лоск, понимая суть вещей.

И если бы мой отец воззвал к этой сути, которой и он сам должен обладать по своему статусу, но, как трухлявое древо, нес в себе лишь пустоту и грязь под прикрытием прочной коры старой аристократии, у него были бы все шансы избежать смерти от руки моего мужа.

Но как трухлявое дерево не способно пережить бурю, ведь оно пусто и слабо, так и мой отец был неспособен на благородство, был неспособен превратиться из червя в человека, дабы иметь возможность обратиться к Виктору.

Поэтому, как та самая буря, мой муж переломит его надвое и вышвырнет прочь с полей жизни, растоптанного и забытого. И как никто не вспоминает про трухлявое дерево в поле, а говорит лишь о неистовой буре, сломавшей его, так никто и не будет вспоминать о графе Фиано, а будет говорить лишь о Викторе Гроссе. Такую судьбу он выбрал, такая судьба была ему предначертана.

Граф Фиано проявлял удивительную выдержку и внешнее достоинство для человека, который привел собственный род к закату. Я это точно знала — семья Фиано была продолжением моего отца, а если корни гнилые, то и всему родовому древу не суждено выжить. Даже если я не вмешивалась в судьбу семьи, Марко и Франческа раз за разом приводили фамилию к упадку, а отец лишь шел на поводу у капризов своей законной супруги.

Я много раз думала о том, как моя мать оказалась в объятиях графа Фиано. При всей своей напыщенной холодности, граф не злоупотреблял своей властью относительно того, что касается простых женщин. Он посещал столичные элитные бордели в компании других аристократов, в разное время состоял в переписке с несколькими вдовами и замужними дамами — последнее особенно бесило Франческу, но она ничего не могла с этим поделать — но он никогда не зажимал по углам прислугу и не брал женщин силой. Также он был аккуратен и в вопросе бастардов, мое существование было единственной подобной ошибкой графа Фиано.

Так что же моя мать нашла в этом холодном и откровенно пустом мужчине, что захотела лечь с ним в одну постель? И что заставило ее передать меня в поместье Фиано, бросив на попечении подобного человека?

Ответов на эти вопросы не было. Франческа сделала все, чтобы сама память о моей матери была стерта, а граф за девять жизней не проронил ни слова, как бы я не старалась что-либо у него выведать.

Была ли это трусость? Или же граф Фиано на самом деле, что то трухлявое пустое дерево, лишь создавал внешнюю видимость силы и чести, а на самом деле внутри был слаб и неспособен брать на себя всю полноту ответственности? Моя жизнь была полумерой, договором с собственной совестью для этого человека. Так я видела свою судьбу и решения человека, который приходился мне родным отцом, но при этом отцом настоящим никогда не был.

Поэтому когда Виктор взял в руки щит и меч, когда судья Ленуа прокричал короткое «К бою!», мое сердце билось в тревоге лишь за одного мужчину на помосте. За моего мужа. Второй, с волосами, подернутые сединой, был для меня совершенно чужим и никчемным.

Это не был постановочный или тренировочный бой, это не был даже бой чести, каким он являлся по документам. Это был бой насмерть. Если бы под ногами графа Фиано был песок арены, он бы попытался ослепить Виктора. Если бы он смог призвать своих дружинников — он бы их призвал. Но сейчас, оставшись один на один с бароном, подобным скале, у него был только