Американка - Хэдди Гудрич

временах. Микеле был необычайно вежлив с матерью Раффаэле, которая уже тогда была отчаянно религиозна. «Добрый вечер, сестра», — приветствовал Микеле женщину, когда приходил навестить Раффаэле или его брата. Когда их отец умер, они еще больше сблизились с Микеле. Он стал приходить чаще, даже брал Раффаэле с собой, когда бывал в городе. Он клал ему деньги в карман, но не те волшебные пятьсот лир отца, на которых была изображена размытая дева, а яркие банкноты в две тысячи и в двадцать тысяч, с лицами великих людей, которые сами творили историю и умножали славу целого народа. Микеланджело, человек с горячим нравом и острым языком, из-за которых ему сломали нос. Тициан, который умел рисовать женщин такими, какими их создал Бог, без ткани между ног. Микеле подарил Раффаэле даже один из своих костюмов, которые больше не носил, заявив:

— Сейчас он тебе велик, но однажды ты сможешь его надеть.

Как-то после ужина, Раффаэле прекрасно помнил этот момент, Микеле приехал к нему с традиционными сладостями Кастелламмаре — печеньями в виде сигар из кондитерской на площади Часов. Они сидели за столиком с кружевной скатертью и делали вид, что курят сигары, как Аль Пачино. Микеле умел рассмешить, облегчить жизнь даже в самые тяжелые моменты. Уходя, надев шляпу, он сказал на диалекте:

— Увидимся, Ральф. Доброй ночи, сестра!

Микеле повернул ключи зажигания своего мотоцикла. А через полчаса в центре города его изрешетили пулями. Сильнее всего пострадали фирменный двубортный пиджак Микеле и его прекрасное лицо. Поэтому Раффаэле не хотел сворачивать в тот переулок, где все это случилось. Там, на стене дома еще остались следы пуль, которые не попали в цель.

— Я так и не научился курить сигареты, — заключил он, поглаживая смешанный с конфетти песок. — Они мне кажутся гадкими на вкус.

Я смотрела на море, мое молчание было данью уважения его горю. Интересно, костюм, который на нем сегодня, — тот самый костюм Микеле?

— Чем он занимался?

— Чем занимался? Выполнял поручения босса.

— Поручения?

— Продавал наркотики, крал у одних, убивал других, все такое.

Мы были всего лишь двумя влюбленными на пляже во время карнавальной ночи, двумя подростками, немного взъерошенными после страстного поцелуя. Мы не были гангстером и мексиканкой, не были Микеле и Фридой Кало. Но, может, у нас был неплохой шанс ими стать.

* * *

Телефон стал олицетворением спадов и подъемов любовной жизни Аниты. Иногда он звонил в пустом коридоре: одна трель — нечего волноваться и нет нужды снимать трубку. Иногда телефон долго трезвонил, сердце билось быстрее, и Анита бежала ответить на звонок. Часто напряжение нарастало. Если у Аниты руки были в мясе или она красилась — в одной руке голубой карандаш для глаз, в другой сигарета, — трубку приходилось поднимать мне.

— Если это Эмилио, скажи ему перезвонить через двадцать минут, — кричала она мне. — Если это мой начальник — я на сегодня закончила, и пусть он отстанет. Если это Доменико — я на ужине по работе. А если это Даниеле — я переехала в другой город!

Пока я вынуждена была вести себя как взрослая и врать, отвечая на телефонные звонки, Анита вела себя как подросток. Она продолжала настаивать, что адвокат для нее просто друг, несмотря на то что ее комнату заполнял запах подаренных им цветов.

— Он не в моем вкусе, — повторяла Анита. — К тому же живет в Риме.

При этом, когда Анита говорила об Эмилио, ее лицо озарялось светом. Она все чаще ходила к парикмахеру и ездила в Неаполь на собрания, возвращаясь поздно вечером. Перед сном съедала кусок холодной пиццы, недовольная: понимала, что от пиццы и хлеба толстеют. Ела она мало, значит, скорее всего, была очень счастлива.

Она так часто пропускала обед и ужин, что не замечала, что я пропускаю их еще чаще. В доме у Тицианы мы с Раффаэле ничего не ели. Мы были сыты любовью. Но я начала замечать странный эффект нашего вынужденного поста: чем меньше я ела, тем меньше мне хотелось. Я понимала, что чувство голода порождал мозг, что это просто иллюзия, дым. Живот, который больше не поддавался на обман, перестал бурчать и сжался, вернувшись в свою первоначальную форму. Еще сильнее это проявлялось в начале месячных. В эти десять дней у меня не просто не было аппетита. Когда я проходила, например, мимо витрины бара, в которой напоказ были выставлены пиццетты с томатной пастой и увядшим базиликом или неаполитанские панини с кусочками свинины и кубиками яйца, я чувствовала абсолютную нетерпимость к пище, метафизическое отвращение к еде. Казалось абсурдом, что мы каждый день с поразительной стойкостью набивали себя органической материей, объединяющей несочетаемые вещества: жир, кофе, перец, какао. А ведь мы могли бы питаться нектаром и росой, как колибри. В эти дни мне было тяжело вообще что-либо проглотить. Чувство вкуса обострялось, вкусовые сосочки были оскорблены агрессивностью ароматов. Каждая клетка моего организма восставала против генетики человеческого существа, которое рано или поздно сдавалось голоду или головокружению.

В последнее время я обнаружила, что можно продержаться гораздо дольше, если отдалять момент приема пищи, делать между ними передышку. Иногда это происходило случайно, после особенно эмоционального или насыщенного дня. Часто это оказывалось следствием тяжелой борьбы с инстинктом самосохранения. Мне приходилось заглядывать внутрь себя и использовать некую силу, о владении которой я раньше не подозревала. Силу, способную преодолеть древнее стремление, лежащее в основе прогресса: поиск еды, охота, земледелия. Спустя несколько часов я проходила некий порог и выигрывала битву. Я попадала в измерение, где мыслей о голоде не существовало в принципе. Это было промежуточным пространством между жизнью и смертью, где телу ничего не требовалось: ни еды, ни сна — и где отсутствовал страх. В этом пространстве я способна была на все: могла уничтожить мир и нарисовать его заново так, как мне нравится. Вдруг материальный мир представал передо мной таким, как есть, — необработанной сырой материей. Цвета — рисунков, деревьев, машин — становились ярче под моим взглядом. Их контуры дрожали под моими руками, словно я сама обводила их карандашом. В то же время городские шумы почти не доносились до меня, чужие голоса были далеки. Я удивлялась, если на улице кто-то оборачивался и смотрел на меня. Как их глаза смогли заметить меня? На мне же была мантия-невидимка, я шла сквозь толпу, как волшебница, ведьма. Я была опьянена силой своей воли, которая привела меня в это пространство. Я была влюблена в собственную сущность, которая наконец-то открылась мне, она была