Американка - Хэдди Гудрич

— Ага, ты ревнуешь, я так и знал. Ты меня любишь.

— Значит, это все неправда?

— Нет. Я просто хотел тебя проверить, посмотреть, что ты сделаешь.

— Что я сделаю? Брошу тебя. — Безусловно, это был неправильный ответ. Особенно потому, что он решил проверить меня на верность в вечер, когда его отвергло общество, в котором он жил. Я не знала, прошла ли я этот тест и вообще хотела ли его проходить. Я была расстроена и даже не смогла составить правильную с точки зрения грамматики фразу. Тем более сейчас, когда Раффаэле гладил меня по животу, и его широкие ладони скользили по моему пупку. Он шептал, как довольный ребенок:

— Ты меня любишь, ты меня любишь.

Но я не могла ему позволить так легко отделаться, после такой злой шутки, после удара ниже пояса.

— Если хочешь, найди себе другую.

— Но я не хочу быть с кем-то другим, все они пластиковые.

— В смысле?

— Все эти одинаковые девки, которые наряжаются на дискотеку, чтобы подцепить какого-нибудь бедного дурака, выйти за него замуж и нарожать детей. Они думают только об этом. — Раффаэле обнял меня и прижал к себе так целомудренно, как обнимают сестру или мать, и прошептал: — Ты должна мне верить, я тебя люблю.

Первый раз он произнес эти слова, к тому же на неаполитанском, словно подчеркивая их правдивость. Но я все еще боялась ему верить.

— Докажи.

Он отстранился.

— Что я должен сделать, заплакать?

— Да. Нет! Нельзя заплакать по команде, это просто…

Раффаэле перевернулся на спину и уставился в потолок. Снаружи царила обычная суматоха: вопли соседей, визг тормозов, звук подпрыгивающих на асфальте мячей. Звуки удивительным образом хаотично наслаивались друг на друга, и этот шумовой фон менялся каждый вечер. Мы никогда не открывали ставни. Стены нашей пустой комнаты расчерчивали полосы света фонарей, вспыхивающие каждый раз, когда по дороге с горы проезжал мопед или машина. Жемчужины света, загорающиеся и гаснущие на темной стене, тихие, как звезды, неожиданные, как капли дождя, ускользающие, как проблески мудрости.

На этом фоне выделялся неподвижный и серьезный профиль Раффаэле, похожий на лики бронзовых статуй в Помпеях. Он прижал пальцы к переносице и начал плакать. Сначала едва различимо, но вскоре грудь Раффаэле стала сотрясаться, даже его ноги задрожали, а вскоре и вся кровать заходила ходуном. Сначала я засомневалась, не притворяется ли он, ведь мог бы. Но вскоре слезы начали течь по его щекам, оставляя мокрые пятна на подушке, и Раффаэле застонал. Закрывая обеими руками лицо, он всхлипывал. Затем зарыдал так, словно прорвало дамбу. Он не пытался что-либо доказать мне своими слезами, по крайней мере сейчас. Кажется, он даже забыл, что я лежу рядом. Раффаэле плакал так, словно был один во всем мире. Я была поражена его болью, такой огромной и такой черной, я могла только догадываться, откуда она взялась. Я вспомнила своего отца, который как-то раз после пары бутылок пива (пил он мало и говорил еще меньше) помрачнел и объявил, что мир отвратителен, а жизнь — это ад. Тогда я почувствовала, что земля ушла у меня из-под ног. Я не знала, что послужило причиной этих горьких слов: введение советских войск в Афганистан или убийство Джона Леннона, но, скорее всего, что-то личное. А я была слишком мала, чтобы потребовать от отца объяснений, и слишком слаба, чтобы их услышать. Сейчас я хотела, чтобы Раффаэле перестал плакать. Но, чувствуя себя виноватой, я все же не осмелилась прервать поток его слез. Поток, который сметал все на своем пути, ломая и перемалывая в пыль. Я только обняла Раффаэле за талию, как будто мы все еще сидели на мотоцикле, и мое тело задрожало вместе с его.

Через какое-то время Раффаэле успокоился. Он вытер лицо руками, даже попытался улыбнуться, чтобы не пугать меня.

— Прости.

— Почему ты плакал?

— По многим причинам. Я уже много лет не плакал, мне это было нужно.

Он обнял меня, зарылся мокрым лицом в мои волосы. Мы начали целоваться, медленно, в теплом оцепенении пролитых слез. Вскоре, сами не зная как, мы лежали совершенно нагие и занимались любовью. На этот раз Раффаэле долго оставался внутри меня.

Глава 12

Хесус должен был вернуться в Колумбию, потому что его бабушка серьезно заболела. Для него итальянская жизнь закончилась. Я не знала, как он нашел силы рассказать те три или четыре неприличных анекдота во время нашего последнего совместного ужина. И не знала, как Анита нашла в себе силы посмеяться над ними.

— Джезу, твоя неаполитанская мама всегда ждет тебя здесь, ты понял? — сказала Анита, обнимая его у дверей. — И если ты не вернешься, то я сама поеду в Колумбию и оттаскаю тебя за уши!

Для Аниты отъезд Хесуса стал ударом. Я притворилась, что не понимаю, как ей больно. Я немного по-детски ее ревновала. А еще беспокойство Аниты показало мне, насколько тяжело ей будет, когда уеду я, не говоря уж о возможном отъезде Рикки.

К счастью, Аниту отвлекли ухаживания адвоката из Пармы. Эмилио из Эмилии, так она его звала. Это был умный мужчина, но, по ее словам, с ним было просто, он разведен и бездетен. У Аниты с Эмилио оказалось много общего, не только политика, но и любовь к детективам и кроссвордам. А еще он был настоящим гурманом. По работе он путешествовал по всей Италии. Знал все области и в каждой ценил особую кухню. Анита все время говорила Эмилио, что, когда будет в Неаполе в следующий раз, он должен сделать ей сюрприз: зайти в гости на обед без предупреждения, как это принято на юге. Тогда бы он застал ее такой, какая она есть, и главное — попробовал ее фирменное рыбное блюдо.

Но у мужчин было свое шестое чувство, что-то вроде нюха. Как-то раз вернувшись из школы, я встретила кузена Аниты, ожидающего ее на улице. Доменико пришел, потому что в последнее время до Аниты невозможно было дозвониться, и он за нее волновался. Доменико оправдывался:

— Но раз Аниты нет дома, я пойду.

Мне нравился Доменико, его робкий взгляд и чувственный голос, вены на руках и сгорбленная спина. И он правда любил Аниту, а она этого не хотела понять.

— Можешь подняться со мной, если хочешь, — крикнула я ему вслед. — Она вот-вот придет.

На кухне Салли даже не залаяла,