Американка - Хэдди Гудрич

разобранной кроватью, комодом из ламината висели пеленки. Они же загораживали окно с романтическим видом на залив и непристойные зады верфи. Пахло дезинфицирующими салфетками и супом. Маленький мальчик, который открыл нам дверь, вернулся обратно на кровать, чтобы играть в «Пакман» вместе с сестрой, восклицая то радостно, то раздосадованно.

— Говорите потише, — уныло попросила на диалекте сестра Раффаэле, складывая рубашку на столе. Рисунок на клеенке — морские коньки и ракушки — исчезал под хлебными крошками и сложенными вещами. Раффаэле передал сестре полиэтиленовый пакет. Внутри лежали предметы, завернутые в пищевую бумагу, — может, колбаса, а может, что-то совсем другое. Тициана, не открывая пакет, поставила его в углу. Из соседней комнаты, маленькой и без окон, послышался плач ребенка, и Тициана поспешила на зов. Спустя пару мгновений она появилась с младенцем в комбинезончике небесно-голубого цвета.

Вслед за ней из комнатки вышел двоюродный брат Раффаэле, наверное, он дремал. Даже без костюма парень с худыми и острыми плечами был похож на вешалку. Братья перекинулись парой слов, а я рассматривала длинные ресницы, красивое лицо, холеную кожу кузена Раффаэле. Парень был красив, как девушка, и, наверное, гей. Раффаэле пошел за ним в темную комнату, где ожил телевизор.

Я села рядом с Тицианой, которая кормила ребенка. Было трудно угадать возраст женщины. У нее была такая же бархатная кожа, как у брата, но Тициана казалась старой, словно ее использовали и выбросили. Такое впечатление создавали складки вокруг носа, мешки под глазами, немытые волосы. Я не смогла определить и возраст младенца, ему было, может, три месяца, а может, и пять. На голове у ребенка оказалась копна тонких черных волос, он причмокивал и ручкой вцепился в тонкую пеленку, которую его мать накинула, чтобы прикрыться. Младенец, как довольный котенок, сжимал ткань в кулачке, а потом отпускал, время от времени приоткрывая белую материнскую грудь. Может, я и должна была представиться Тициане, поговорить с ней, но я не знала, что сказать. Что я занимаюсь любовью с ее братом в кровати, где были зачаты трое ее детей? Что мы споласкиваемся в ее биде и бродим, как короли, по пустым комнатам ее квартиры, пока они впятером живут в небольшом номере гостиницы, как скот в хлеву? Из комнаты донеслись неестественные стоны — животные звуки порнофильма. Их нельзя было ни с чем спутать. Я посмотрела на гудящую неоновую лампу, на частично скрытый бельем закат в окне.

— Тебе нравятся дети? — спросила Тициана, приподняв младенца и поглаживая ему спинку, пока тот не отрыгнул. Видно, что эти движения мать повторяла тысячи раз. С той же естественностью она положила младенца мне на руки.

Он был теплым и пах молоком. И еще он был тяжелым! Малыш оказался толстенький, из комбинезона и пеленки выпирали складочки его тельца. Он весил гораздо больше, чем кот такого же размера, был тяжелым, как статуэтка из золота. Я боялась уронить младенца. Пол комнаты, твердый и усеянный игрушками с острыми краями, будоражил мое воображение. Словно первобытный хаос, пол притягивал мой взгляд, будто трагедия, ожидающая своего часа. Младенец же смотрел на меня с доверием, неподвижным взглядом чистых глаз, похожих на два камешка в реке.

— Его зовут Винченцио, — сказала Тициана. — В честь дедушки.

— Прелестный ребенок, — отозвалась я и отдала ей малыша. — Тебе нравится в гостинице?

— Тут неплохо, — ответила Тициана, пожав плечами, — можно устроиться. Но очень неудобно жить с тремя детьми без кухни. К тому же дети не могут никуда пойти, а машину забирает муж, чтобы добраться до работы. И иногда он возвращается поздно вечером, очень поздно. Но мужчине нельзя приказать не встречаться с друзьями, не играть в карты. И как вы можете его в этом винить? Он прав, эта комната словно келья.

Сестра Раффаэле говорила медленно, словно обдумывая каждую грамматическую фразу. Может, потому что говорила не на диалекте, а может, дело было в усталости. «Сильнее, сильнее», — кричала в возбуждении женщина в соседней комнате, но лицо Тицианы не выражало ни малейшего недовольства, а только согласие и тихую покорность. Мужчины так устроены, тут ничего не поделаешь. А я вот была оскорблена, больше безвкусным выбором фильма, чем фактом, что мой молодой человек оставил меня с детьми, а сам рассматривал вагину порноактрисы, конечно, вульгарной, но явно красивее меня. А может, Раффаэле и его брат преодолевали отвращение, чтобы доказать что-то друг другу и всем остальным, поэтому оставили открытой дверь. Может, Раффаэле просто хотел заставить меня ревновать.

Через некоторое время он вышел и остановился у кровати, чтобы поцеловать племянников.

— Дядя, какая она красивая, — заявила девочка, указывая на меня. — Как ее зовут?

Но мое имя осталось хорошо охраняемым секретом, потому что в этот момент Раффаэле вывел меня из номера.

Тем временем солнце уже зашло за мыс. Мы следовали за светилом по дороге, спускающейся к морю, к соррентийскому полуострову. Бесполезно, было уже слишком поздно, чтобы ухватить закат. Раффаэле ехал быстро, словно желая выветрить что-то из головы, а соленый ветер развевал его черные волосы, открывая благородный бледный лоб.

Мы остановились, когда услышали шум моря. Оставили мотоцикл на узком тротуаре и спустились по каменной лестнице. Раффаэле помог мне перелезть через хлипкую ржавую калитку, которая закрывала вход на пляж. Круглая галька перекатывалась под подошвами нашей обуви при каждом шаге. Здесь стемнело раньше времени, в этой последней бухте Кастелламмаре, прижатой к горе Фаито. Мы шли по кромке моря. Между серой галькой я заметила терракотовые осколки, пивные крышки, кусочки стекла. Глубже всего лежал слой черного песка. Вода заигрывала с нами: хотела намочить ноги, но потом отступала, как любопытное, но робкое животное. На Раффаэле были парадные туфли из гладкой кожи, как у взрослого мужчины.

Он рассказывал, что летом пляж был полон полуголых тел, мужики и бабы с сиськами наружу лежали рядом на шезлонгах, как сосиски, в окружении жратвы. И хотя городские власти продолжали уверять, что это общественный пляж, местные все равно заставляли платить за вход. Но его кузен всегда проходил бесплатно. Прежде чем загорать, он весь обмазывался маслом, наносил даже на свое глупое лицо, стремясь поджариться, как курица на вертеле. Раньше на пляж можно было приехать на Везувиане, в той стороне находилась остановка. Но когда закрыли цементный завод, на котором работал его отец, остановка тоже исчезла. Я смотрела на темные очертания фабрики вдали. С этого ракурса были видны две ее башни.

— Не похоже на поднятый средний палец.

— Да, больше напоминает рога. Но дурной глаз все равно нас преследует.

Мы сели на