Кто такая Марта - Екатерина Началова

Мне странно. Кажется, что я все-таки куда-то переместилась — наверное, на границу между прошлым и настоящим. И вижу все оттуда.

А оттуда — все оказывается иначе. Не плохо, не хорошо — иначе.

Стены дома светлые, а в каждом углу стоят большие горшки с живыми растениями. Мама любит с ними возиться, поэтому папа нанес экземпляров со всех уголков света. У нас растут экзотические фиолетовые лианы с юга, раскидистая гордая амбирия с ярко-желтым чешуйчатым стволом, утонченные риерии, у которых цветы похожи на бабочек и даже колючий злой кактус, похожий на трезубец. Кактус охраняет вход в подвал, где я когда-то пела призрачному муравьеду. Стоит только зазеваться, как один из зубцов прихватывает своими колючками рукав, а если не повезет, то и кожу на руке.

Я оглядываю трезубец, как будто не видела его раньше. Что-то вместе со мной смотрит на него. Может взгляд Рейтора, может Тара, может Сокура — я немного перехватила взгляды каждого. Рейтор категорически не понимает, для чего такой кактус в принципе нужен и предлагает порезать на куски. Остатки скормить скоту — хоть какая-то польза. Таран чешет затылок и добродушно машет лапой — пусть живет. Сокур внутри меня от души смеется над трезубцем и предлагает использовать его в качестве вешалки.

Опять накатывают слезы, которые я глотаю.

— Марта, ты? — окликает меня мама откуда-то из зала. Мама слышит шаги всех и различает их издалека. Может определить даже папу, хотя он и ходит неслышно. Судя по голосу, мама занята.

— Я, — откликаюсь. Стараюсь сделать голос обычным, приподнять из пропасти безнадежности, чтобы мама ничего не заметила.

— Как прошли занятия в оранжерее?

— Как всегда… — откликаюсь.

Это все, что я могу сказать. И это правда.

Как прошли занятия, я припоминаю с трудом. Да, я же разрушила оранжерею, и магистр Араринт ругался… Но то было давно, практически в прошлой жизни. Мама не ведает, не может ведать, сколько дорог за прошедшие дни прошла ее дочь, сколько лиц встретила; не знает, что я успела поручиться за преступника и уйти за Денир. Она не может знать, поэтому спокойно занимается делами.

Не представляю, рассказывать ей или не стоит. Рассказывать ли кому-то?

— Дай Агею морковь, — просит мама, — на столе лежит. Он хорошо себя вел, не брыкался, я ему обещала.

— Хорошо.

Агей — наш буйвол. Я забираю пучок моркови со стола, иду в стойло и кормлю Агея. Сую ему овощи, застываю, глядя в точку и прихожу в себя только когда Агей влажно облизывает мне уже пустую руку. У него белая морда и такой длинный язык, что Агей залезает кончиком в собственные ноздри. Я вспоминаю быка Тарана — Ингея… Кажется, он остался у Аринии.

Сто сорок лет назад…

Агей поворачивает голову и смотрит голубым глазом крайне вопросительно.

— Тяжело, Аг… Понимаешь? Ноет так, что выть хочется… — тихо жалуюсь на боль хотя бы ему. Буйвол понимающе дышит мне в руку. Ему приходится таскать тяжести, он точно знает, что бывает непросто.

Вечером мы ужинаем вместе, как обычно. Я помалкиваю, а на все вопросы жму плечами и отвечаю, что новостей нет. Оказывается, очень сложно делать прежнее беззаботное лицо, когда у тебя лицо, которое тянет вниз. Ем без аппетита, только чтобы не задавали вопросов, и смотрю на всех как бы со стороны.

Демису, как и мне, девятнадцать, он всерьез обсуждает с родителями постройку отдельного дома. Мы с ним похожи, Демис тоже рыжий, но выше меня, как… Как папа. Близняшкам Арине и Мирине по шестнадцать лет, они пышные, полногрудые, много ссорятся, быстро мирятся. Они вместе ухитряются тянуться к одной и той же тарелке и даже влюблены в одного парня. Кто он — не сознаются, но я подозреваю, что это юноша, которого папа взял в ученики. Он иногда появляется у нас в гостях. Самому младшему Андросу идет десятый год, он очень худенький и никак не набирает веса. Андрос — непоседа, он не может усидеть на месте, носится вокруг стола, беспрерывно находя себе новое развлечение. То пуляет ложками кусочки хлеба, выбирая целью мамину чашку с супом; то лезет под стол и задевает у всех ноги; то дергает за косички близняшек, от чего суматоха усиливается, потому что ни Арина, ни Мирина не молчат. Мама притворно строго делает младшему замечания, но это не помогает, потому что она не умеет по-настоящему строжиться. Когда она ловит сына, то впихивает ему в рот ложку супа, и Андрос бежит дальше. Папа смотрит на него крайне выразительно, и Андрос временно смиреет, но уже через несколько минут начинает шалить снова. У папы неважное настроение, он немногословен, периодически посматривает в мою сторону, и я вижу, как по его скулам ходят желваки. Скорее всего, ему уже сообщили про оранжерею… Но это даже хорошо: есть официальная причина молчать и сидеть без улыбки.

А я ведь хотела вернуться, мечтала. Скучала по всем, по дому, не представляла жизни без семьи, не представляла их жизни без меня. Я думала, что они без меня не выживут, как и я, совершенно однозначно, не выживу без них. Но я смотрю на всех, не вступаю в разговор, и вижу — живут… Говорят, общаются, улыбаются. И я бы жила, наверное… И Сокур бы… жил.

А теперь…

А теперь из-за меня он…

Замираю, машинально вращая ложкой в остывшем супе, и больше не слышу и не вижу почти ничего.

Ужин переживаю с трудом. После закрываюсь в комнате, прячусь под одеяло и мысленно говорю с Сокуром. Я говорю с ним, прошу прощения, оправдываю себя, выдумываю его ответы. Он, конечно, утешает меня как может, и я рыдаю только сильнее. Знаю, что глупо, и все равно рыдаю.

Вечером приходит мама. Она расспрашивает меня пытливо и долго, точно что-то заподозрила. Я молчу, потом по слову начинаю говорить и даже не замечаю, как вываливаю ей все. Мама плачет со мной полночи.

Глава 48. Мне чудится крик

Мне чудится крик о помощи, я вздрагиваю от него всем телом. Просыпаюсь, готовая вскочить, но тут же выдыхаю. Еще темно, я в безопасности. Сок спит рядом, надежно обнимая за плечи, и тихо дышит в затылок.

Нахал… Забрался в кровать, как будто можно…

Душу вдруг накрывает таким облегчением и