Пшеничная вдова - Данила Скит

– Не удостоите ли вы меня такой чести, моя королева? – послышался спасительный голос Юстаса, – Я хоть и не воин, но испытываю огромное желание нести на запястье знак вашего внимания. Или на груди, как пожелаете.

Исбэль оживилась и проплыла к Юстасу. Когда она оплетала его запястье, тот широко тянул губы, не стесняясь своего хитрого взгляда и белоснежно седые волосы его трепались на ветру. Юстас отчетливо ощущал на себе прожигающий взгляд Реборна, а если поднял бы глаза и посмотрел на короля, то, наверняка, был испепелен на месте – его взгляд и так уже прожег в нем пару дыр. А Юстас все хитро улыбался и потом нежно поблагодарил Исбэль, поцеловав ее бархатную ладонь. Он продержал бы ладонь дольше, но девушка отняла ее на четвертом вздохе.

– Воины усмотрели хоть что-то веселое в этом скучном походе, – голос Юстаса стал настолько ласковым, что пощекотал кожу Исбэль и заставил ее улыбнуться, – Если солдат отправился в путь, то в конце обязательно должна быть славная битва. Вы же не хотите, чтобы жены выгнали мужей с порога, узнав, что они без цели протоптали десятки миль? Из трофеев у них только облизанные ложки в тарелках гостеприимных лордов. Пощадите их, светлейшая государыня, – хитро усмехнулся Юстас, – Вы просто не представляете, какие в Глаэкоре крепкие сковороды. Самые крепкие на континенте, а в женских руках еще и грозное оружие.

– Но если биться, можно и умереть…

Исбэль почему-то очень сильно не хотела, чтобы сегодня кто-то умер. Может быть, потому что не желала снова становиться пшеничной вдовой?

– Северяне не боятся вражеских мечей. Никто не уйдет, – голос Реборна был соткан из стали и холода. – Вам не удастся выставить нас трусами. Но если я паду, считайте, что вам улыбнулась удача.

Глава 24. Воин

Вдали нарастал гул. Волны били о каменную арку, подгоняя ветер. Реборн медлил. Он давно спешился с коня и сейчас гладил по голове Лютого, самовольно покинувшего повозку. Тот разлепил веки и держал нос по ветру. Впервые за весь поход пес начал меняться, туловище его преобразилось – от морды до кончика хвоста. Мышцы стали тверже, тело настороженно напряглось, клочья на его шерсти стали выглядеть воинственно. Лишняя шерсть повылетала, и он стал как будто глаже. Лютый принюхивался, чуя предстоящий бой и щурился совсем не от желания уснуть.

Еще немного и гул станет оглушительным – ветер запутался в арочной скале у храма, которая, словно горн, делала дыхание ветра сильным и громким. Инаркхи ничего не услышат, уже там, рядом со скалой, они оглушены ревом Безумного и, наверняка, проклинают собственного Бога.

– Мы были и не в таких передрягах, правда, парни? – армия его была готова и без пламенных речей. Реборн видел их глаза – они желали славы меньше, чем отмщения. Рыцари и солдаты оголили свои мечи, оруженосцы – свою храбрость, а повар чесал подбородок кухонным топором. В глазах он прочел жажду боя, некоторые взгляды походили на камни, иные пылали холодным огнем ненависти.

– Торн, помни об отце, – Реборн остановился около солдата, который уже и сам был не молод. Его отца, старика, только что отжавшего урожай топинамбура, привязали вместе с остальными к столбу, свежуя, словно скот. Торн кивнул – он всегда помнил. Проходя мимо Пайка, Реборн ничего не сказал, только посмотрел ему в глаза. Пайк даже не пошевелился, но они поняли друг друга без слов. Тогда, у подножия холодных гор, всю деревню загнали в амбар, заставляя признать первородство Безумного. Пайку не повезло – у него была красивая жена. Красивей, чем остальные. С нее не стали заживо сдирать кожу. Пайк слышал ее крики, когда инаркхи ходили один за другим за угол, пока старейшина клялся в преданности к Безумному. Удачливый старейшина уродился косым и криворотым, ведь окажись он красавцем, ему не повезло бы так же, как его жене и еще Курту, златокудрому стройному юноше, хорошо играющему на флейте.

Армия кронпринца вошла в деревню только к вечеру. Пайк нашел Дороти за амбаром, он не понимал, почему на его руках столько крови. Реборн взял меч из рук павшего солдата и вложил его в руки Пайку. «Ты должен сделать это сам, – сказал он тогда, – Ей не выжить. Любишь – убей». Пайк помнил, как Дороти прижималась к нему, ластилась в последний раз, несмотря на боль, смотрела большими влажными глазами, не могла говорить, но все понимала. Когда рукоять холодного клинка выскользнула из перебитых пальцев, принц сказал:

– Не отпускай.

– Что? – спросил Пайк, не совсем осознавая, что происходит и кто стоит перед ним.

– Возьми меч и не отпускай. Теперь он твой.

Пайк чувствовал, как боль его льется в холодный металл, как сердце его перебирается в рукоять, в лезвие. Каждый раз, когда на клинке оказывалась кровь инаркха, он чувствовал, как боль становится глуше, а душа его черствее. Пайк не знал, откуда у него столько умения обращаться с мечом – учился он очень быстро. Дороти – его меч, согревалась кровью врагов, а Пайка хранили боги. Он знал, что уже никогда не вернется к своей печи снова обжигать горшки.

Армия шла дальше, мимо невидящих старух, калек, пытавшихся пристроить на место свисающую заплатками кожу и матерей, сидящих под большим деревом, украшенным синим нутром их собственных детей.

– Я не буду говорить, зачем мы туда идем, каждый из вас прекрасно знает и сам, – Реборн говорил громко, но голос его едва покрывал нарастающий гул ветра. Высокая трава, так похожая на глаэкорскую, длинными лезвиями хлестала по сапогам, норовя разрезать плотную кожу. Широкое поле перед обрывом походило на беспокойную гладь моря, трава проходилась волнами, перебирая жесткими стеблями ветер, – У каждого из вас есть причина спуститься к побережью и перерезать глотку Безумному. Этот ублюдок побывал в каждом из наших домов. Пора ответить ему тем же. Здесь, сейчас, мне не нужна ваша любовь, ваше уважение или преданность. Не нужно повиновение. Доблесть тоже можете оставить при себе. Мне нужна ваша ненависть.

Небо проткнули клинки, открылись глотки и заревели той самой ненавистью, которая была так нужна Реборну. Неистовый вой ветра достиг пика, оглушая и раскалывая голову, словно орех. Исбэль казалось, этот вой разбивал ее сердце. Кричащие в неистовстве северяне сделали ее ноги слабыми. Ветер глушил их крики, уносил слова, но она чувствовала их своим нутром. Птичьи пальчики хватались за Герду, которая была не менее испугана, чем она. Юстас уже запрягал коней, служанки попрятались в телеги.

Ленивый прилив лениво ласкал