Хризолит и Бирюза - Мария Озера

облегчение. Граф сел рядом, наклонившись слишком близко — его голос звучал мягко, почти шёпотом, когда он что-то рассказывал, лишь бы отвлечь меня от боли. И это ему удавалось: рядом с ним я вновь ощущала себя в безопасности.

Я поймала взгляд Агнесс. Она устроилась напротив, не сводя с меня своих голубых глаз, и её лицо на мгновение дрогнуло: тонкая складка прорезала лоб, уголки губ дрогнули, будто она вот-вот сожмёт их в ниточку. Но в следующую секунду маска вернулась на место — холодная, ровная, слишком правильная. Только руки выдали её: пальцы нервно сцепились на коленях, суставы побелели от напряжения.

— Что это могло быть? — нахмурился Лоренц, продолжая промакивать мою кожу влажной тряпкой и не замечая ничего. — Сначала ты, теперь и Офелия… Не так я представлял ваше знакомство.

— Надо открыть окна пошире, — уверенно произнесла Агнесс. Голос прозвучал слишком ровно, будто она отрепетировала его заранее, и всё равно в нём дрогнула едва заметная нотка.

Она тут же отвернулась, прошла к окну и, ловко откинув тяжёлые шторы, распахнула створки. В комнату ворвался лёгкий, терпкий запах дождя и фруктового сада, разбавив удушливый воздух. Солнечный свет, пробившийся сквозь облака, заиграл на поверхности пола и мебели, превращая мрачное помещение в почти приветливое.

— Спасибо, Агнесс, — поблагодарила я, хотя сильный аромат её сладких духов только усилил моё внутреннее напряжение.

— Думаю, Офелия просто устала, — произнесла она почти небрежно, но её голос прозвучал слишком гладко, будто натянутый шёлк. — Может быть, пропустила обед и слишком долго оставалась без сил.

— О, — в голосе Лоренца мелькнула тень усмешки, — значит, представления можно считать состоявшимися? Позвольте, княжна, представить вам Офелию. Иногда она падает в обморок, но делает это с исключительным изяществом.

Я закатила глаза, чувствуя, как щёки наливаются жаром.

— А это, Офелия, — продолжил он с той же невозмутимой лёгкостью, — княжна Агнесс. Она предпочитает встречать гостей эффектнее, чем подача чая: краски, сломанный мольберт, драматическая атмосфера. Впечатление неизгладимое.

— Очень остроумно, — отозвалась Агнесс сухо, но её глаза блеснули — то ли раздражением, то ли невольным признанием в том, что сравнение попало в цель.

Теперь в её облике не осталось следа той растерянной девочки, что ещё недавно сидела на полу среди обломков. Передо мной стояла другая Агнесс: прямая, собранная, с поистине императорской осанкой. Белая рубашка и тёмные штаны на шнуровке подчёркивали её гибкость и силу, но куда сильнее бросался в глаза холод её взгляда — презрительного, оценивающего, словно она смотрела на меня сверху вниз не только ростом, но и правом рождения. Формально так оно и было, но я не сделала ничего, чтобы заслужить подобное отношение.

— А с тобой что случилось? — мужчина ловко кинул влажную тряпку в стоящий рядом с диваном тазик и поднял глаза на молодую девушку. — Опять тебе новые мольберты покупать? Их не производят с такой скоростью, с которой ты их ломаешь!

Лоренц пригрозил девушке указательным пальцем, словно отец, заставший своего ребенка за каким-нибудь проказом, и засмеялся, по-доброму, но с легкой издевкой, без которой не обходится ни одна его шутка.

Её губы дрогнули, сложившись в насмешливую, почти ленивую улыбку. Она повела плечом.

— Я пыталась нарисовать портрет, но у меня ничего не получалось, — произнесла Агнесс, отступив к поломанному мольберту и наклонившись к картине, наполовину утопленной в чёрной краске. Она смотрела на неё так, словно видела впервые — будто каждый мазок оживал перед глазами. — Надо было закрасить полностью. Не умею рисовать людей. И ненавижу, когда у меня что-то не получается.

Её пальцы сжались на кисти, и в этом движении сквозила смесь раздражения и неожиданного волнения: насколько мне известно со слов директора Циммермаха, обычно она даже не пыталась писать портреты, предпочитая лёгкие пейзажи и детали, которые не требовали души другого человека. Но, видимо, его ей захотелось запечатлеть.

И я чертовски ее понимаю.

Агнесс выдохнула и, с силой окунув широкую кисть в густую чёрную массу, сделала несколько решительных мазков — и пронзительные зелёные глаза, смотревшие с полотна, исчезли, погребённые под тёмным слоем, словно их никогда и не существовало.

— Готово, — буднично сказала она, но в её голосе проскользнула едва уловимая дрожь, слишком звонкая, чтобы быть равнодушной. Я почувствовала, как внутри меня похолодело, и сердце сжалось от странного сочетания восхищения и тревоги.

Я оперлась рукой о мягкую обивку дивана, сжала и разжала веки, прогоняя остатки тумана в голове, и медленно поднялась на ноги. Лоренц, всё это время находившийся рядом, был готов подхватить меня, но я обошлась без его помощи.

Теперь, когда силы немного вернулись, я смогла оглядеть комнату, которую прежде не успела рассмотреть. Простор и свет делали её величественной, но при этом удивительно интимной. Всё здесь говорило о вкусе и положении княжны.

На стенах — лёгкие, живые наброски; на окнах — сложенные в несколько слоёв занавеси, смягчавшие солнечные лучи. Кровать была застелена безупречно белым покрывалом, на котором не смела бы задержаться ни одна пылинка. У окна стоял старинный письменный стол, словно обросший воспоминаниями: на его поверхности — перо, чернильница, пара нераскрытых писем. Солнечные блики скользили по углам, обнимая пространство теплом и светом. Здесь, в этом уединённом месте, время казалось замедлившимся, почти застывшим.

Но эта гармония была разбита — словно кто-то обрушил бурю в тщательно оберегаемое убежище. В центре комнаты, как поверженный великан, лежал сломанный мольберт. Его перекошенные ножки вонзились в ковёр, а оттуда, будто кровью, расползались капли густой краски. Красные, синие, чёрные — они покрывали пол, стены, даже ножки мебели, будто сама комната стала свидетелем жестокого ритуала. Запах масла и скипидара, перемешанный с этим сладковатым, чужим ароматом, делал воздух вязким, тяжёлым.

Мой взгляд снова вернулся к Агнесс. Лишь теперь я заметила лёгкую припухлость её лица, выдававшую недавние слёзы и бессонные часы. Ей пришлось быть сильной, чтобы пережить то, что готовит ей судьба. Для борьбы за трон требовалось не только мужество, но и холодная решимость. Последние события в империи потрясли всех — и, похоже, ранили её куда глубже, чем она готова была показать.

Лоренц, погружённый в собственные раздумья, словно и не замечал тонких сигналов, которыми Агнесс выдавала себя. Но я видела — за фасадом её улыбок скрывалось нечто куда более хрупкое: страх, отчаяние…

Она резко повернула голову в мою сторону, затем посмотрела на закрашенную картину, словно все еще видела то, что только что замазала:

— Так ты знакома с Ниваром Волконским? — это был вопрос, не требующий ответа, потому что было всё и так понятно. Её взгляд продолжал цепляться за