Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Лоренц, нахмурившись, запустил руки в волосы и чуть наклонился вперёд, облокотившись на колени. В его глазах мелькала работа мысли, и я поняла: в его голове начинают складываться обрывки паззла, соединяя мои поступки, моё подавленное состояние на похоронах императора и то, что он знал о моей семье.

— Ровена Хаас… — маркиз произнёс имя моей матери почти шёпотом, но оно пронзило меня, как выстрел. Я резко подняла глаза на него, в груди всё сжалось.

Они были знакомы?

— Как же я сразу не догадался… — добавил он, и в его голосе прозвучала нотка досады, опасно смешанная с каким-то личным воспоминанием.

Мужчина встал и начал неспешно расхаживать по кабинету, погружённый в размышления. Я перевела взгляд на подавленного Лоренца и мягко положила руку ему на запястье, словно призывая вырваться из тех мучительных мыслей, что его пленили. Следуя моему знаку, он поднял голову и прошептал:

— Почему ты молчала?.. — голос маркиза прозвучал не упрёком, а скорее испытанием, будто он хотел услышать не слова, а саму суть моего ответа.

— Я не знала, что мой отец занимает такое важное место — стоит у самой вершины пищевой цепочки, — виновато опустила глаза и тихо произнесла, стараясь не встречаться с его пристальным взглядом. — Я думала, что он всего лишь чиновник… до недавних пор.

Лоренц медленно провёл ладонями по лицу, задержавшись на глазах, как будто хотел стереть из них тяжесть происходящего. Его плечи напряжённо поднялись, но он ничего не сказал.

— Здесь палка о двух концах, барышня, — внезапно заговорил маркиз, приподнявшись в кресле так, будто собирался обрушить на меня важнейший факт. — Вы, так же, как и Агнесс Гарибальди, являетесь наследницами императорского престола. Вы уверены, что разумней отдать место ей?

Лоренц нахмурился. Его взгляд был тяжёлым, полным вопросов, но сейчас не время было задавать их вслух. Он снова встретился со мной глазами, и в этот момент между нами словно промелькнула молния: он увидел решимость, которую я не могла — да и не хотела — прятать.

Я понимала, что не собираюсь сдаваться. Это право, эта возможность — они не принадлежали никому по умолчанию, даже Агнесс.

— Агнесс готовили к этому чуть ли не с детства, а мне посчастливилось узнать о данном родстве только пару дней назад, — сказала я, чувствуя, как в груди вспыхивает осторожный, но упрямый огонь. Мысль о том, каково это — управлять целой Империей, на мгновение закружила в голове, но я тут же оттолкнула её. — Я лишь бастард, а Агнесс — благородных кровей.

— Бастард… — маркиз произнёс это слово с такой лёгкой усмешкой, что оно прозвучало почти как комплимент. Он перестал расхаживать по комнате и опустился обратно в кресло напротив меня, скрестив пальцы на колене. Его глаза блеснули острым интересом. — Знаешь ли ты о герцогском роде Хаасбрандт?

После моего отрицательного кивка он продолжил, понизив голос, словно делился запретной летописью:

— Несколько десятков лет назад нынешняя Империя не знала раздела на Нижний и Верхний город. Род фон Бентхайм, императорский дом, был опорой народа, а рядом с ним шагали Марксы — ближайшие родственники…

Он ненадолго замолчал, медленно вдохнул, будто решаясь коснуться воспоминаний, которые не любят лишних ушей.

— Из Вирдумлара, Северного королевства, к нам переселились несколько высокопоставленных фамилий. Среди них особенно выделялись Хаасбрандты, — в голосе его зазвучала особая торжественность. — Они быстро снискали уважение: открыли школу в Нижнем городе, куда могли прийти дети любого сословия, начиная с семи лет. Учредили бесплатную врачебную помощь для бедняков, организовали приюты для беспризорников. То, до чего у Императора никогда не доходили руки, они брали на себя.

— Слава Хаасбрандтов росла с каждым годом. Народ прозвал себя «смешанным» — соединением императорских традиций и новых реформаторских идей. Нижний город стал центром кипучей жизни. На его улицах звучали речи о свободе, равенстве, справедливости. Даже часть аристократии вложила свои капиталы в их предприятия, полагая, что новое дыхание укрепит всю державу.

Он сделал паузу, облокотился на подлокотник кресла и уставился в пустоту, как будто видел перед глазами тот роковой день.

— Тогда-то Хаасбрандты и предложили устроить народные гулянья, каких ещё не видывала Империя: песни, пляски, пиво рекой и дары из собственных запасов и императорских кладовых. Афиши украсили каждый перекрёсток, и со всех концов державы к Нижегородской ратуше, выбранной местом празднества, потянулись толпы.

Его голос стал тише, как будто слова тонули в невидимой тяжести.

— Но жадность и нетерпение… Они всегда идут рука об руку с надеждой. Толпа, хлынувшая к площади, смяла сама себя. Люди лезли друг на друга, давили женщин, детей. Крики, треск ломающихся под натиском тел лавок… — он закрыл глаза, будто вновь слышал тот гул. — Когда всё стихло, полторы тысячи мёртвых лежали на брусчатке, и ещё тысяча осталась калеками на всю жизнь.

Маркиз поднял взгляд на меня, и в нём была горечь, не смешанная ни с осуждением, ни с оправданием.

— Сначала Хаасбрандты не могли поверить, что их добрые намерения обернулись такой кровью. Но скоро под окнами их особняка стали собираться толпы — уже не с благодарностями, а с проклятиями. Люди, когда-то верившие в них, теперь бросали камни в их окна.

Он замолчал, и в кабинете разлилась та самая давящая тишина, которая всегда приходит после рассказа о чьём-то падении.

— В смятение вскоре вмешались истинные лидеры — те, кто не боялся разорвать оковы страха и притеснений. Они собирали митинги, где каждое слово звенело, как молот по наковальне, призывая смести власть Хаасбрандтов. Те, кто потерял семьи и близких, становились решительнее с каждым днём. Даже самые осторожные заговорщики наконец поняли: промедление теперь — смерть.

— Час настал. Толпа, сжавшаяся в единый кулак, рванулась к воротам особняка. Ни стража, ни стены не могли её остановить. Хаасбрандты, привыкшие к мирной жизни и почестям, не были готовы к борьбе за собственные жизни. Их праздники обернулись кошмаром, и первые заклинания мести — кто-то шептал их, кто-то кричал во весь голос — прокатились далеко за пределы их владений.

— Пламя, охватившее особняк, было видно даже с самых дальних окраин Империи. Смерть семьи стала переломным моментом: Империя треснула. Рабочие ушли и основали Нижний город, а его возглавил мой отец, Захарий Винтерхальтер. Он поднимал его с нуля: строил дома, утверждал законы, создавал собственный совет. Для народа он был не просто правителем — он был одним из них, тем, кто говорил с рабочими на одном языке и защищал их на императорских заседаниях.

— Всё шло ровно, пока Маркс не заявил, что перенесёт