Искупление - Элизабет фон Арним

будто полусонной, что Мейбл устыдилась своих внезапных подозрений. Это и вправду некрасиво с ее стороны, очень некрасиво. Похоже, Милли раскаивается, решила она, пересмотрев свое отношение к гостье, и с готовностью поддержала Фреда. Тот с радушными речами настойчиво предлагал Милли то одно, то другое; она тоже старалась изо всех сил. А уж когда муж вознаградил ее одобрительным взглядом, Мейбл удвоила старания и вдруг обнаружила, что ужин, с поддержкой троих мужчин, давался ей вдвое легче, чем обед, а Перси вел себя с тетушкой точно так же, как всегда. Они прекрасно справились с ужином, подумала Мейбл с благодарностью: Фред благородно помогал, время от времени отвлекая сыновей разговорами о делах, что позволяло ослабить общее напряжение.

И все же от чувства, которое она пережила за дверью комнаты Милли, не так-то просто было избавиться, и Мейбл сознавала, что отныне оно будет возвращаться к ней по малейшему поводу. Пусть чувство это несправедливо и беспочвенно, отделаться от него не удастся. Виной тому безвыходное положение, в которое поставил ее Фред.

Потом они сидели за кофе в зимнем саду, возле фонтана, чтобы показать дворецкому, что Милли – особенно почетная гостья, ибо фонтан запускали только ради самых важных гостей. Затем все отправились в бильярдную. Милли тоже пригласили. Пока мальчики играли, все остальные сидели на возвышении и наблюдали, окутанные облаками сигарного дыма. Так прошло какое-то время, разговаривать не было надобности, поскольку все следили за игрой. После этого Милли опять проводили в главную гостиную – перемена комнат помогала скоротать время – и завели свой суперграммофон: восьмицилиндровый, мощностью шестьдесят лошадиных сил. При этом Мейбл проявляла крайнюю осторожность и тщательно следила, чтобы Дик ставил только духовную музыку вроде «О, кто дал бы мне крылья, как у голубя?»[37] Вести разговоры опять не было необходимости, поскольку все слушали граммофон.

Какое счастье, когда не нужно разговаривать, радовалась Мейбл. Если удается избежать разговоров и дальше, все не так плохо. Неудивительно, что высокие особы и владельцы ресторанов держат оркестры.

Вечер завершился содовой водой. Предлагалось также и виски, но Фред подал дамам только содовую – по стакану. Это произошло ровно в десять, а в пять минут одиннадцатого они пожелали Милли доброй ночи и проводили в спальню.

Мейбл отправилась с ней, зажгла лампы в обшитой красным деревом комнате, убедилась, что в постель не забыли положить грелку, заботливо взбила подушки.

Наконец настал миг, когда суетливые приготовления закончились и можно было покинуть комнату. Нужно ли поцеловать Милли на ночь? Да, Мейбл боялась, что этого не избежать.

– Ну… доброй ночи, Милли.

– Доброй ночи, Мейбл.

– Тебе ничего больше не нужно?

– Нет, спасибо.

– Ну, тогда…

Собравшись с духом, она наклонилась к невестке и поцеловала – вернее, клюнула – в щеку.

Милли осталась безучастной.

– Думаю, она спит, – сказала Мейбл мужу, когда наконец, слава богу, присоединилась к нему.

– Уже? – удивился тот и посмотрел на часы.

– О, я хотела сказать, не в буквальном смысле, – нерешительно оговорилась Мейбл, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить свою мысль.

Оставшись одна, Милли застыла неподвижно посреди роскошной комнаты, но взгляд ее не отрывался от двери, за которой с явным облегчением скрылась Мейбл.

Вот, значит, как теперь будет. Музыка, которую она заставила себя слушать, оказалась сладкой. Ботты прижали ее к груди, прижали крепко, как бы мучительно это для них ни было. Горящими угольями наполнили ей голову, закололи жирных тельцов. Уверенные в ее виновности, они решили вести себя так, будто не сомневаются в невиновности.

Титфорд… честь семьи…

Она начала медленно вынимать из волос шпильки и механически, одну за другой, выпускала их из пальцев, роняла на ковер, не сознавая, что делает, чувствуя лишь, что голова неимоверно тяжелая и хочется ее облегчить. Странный и неожиданный поворот событий, думала Милли, глядя в пространство, и все же, несомненно, здесь наконец познала искупление, хоть искупление и настигло ее так внезапно, с ухмылкой на лице.

Эта ухмылка заставила ее оцепенеть. Милли знала: не ей выбирать себе наказание, – но куда охотнее предпочла бы оскорбления и брань. Издевательства по крайней мере были бы искренними, и пусть ей пришлось бы пережить ужасные дни, со временем злоба иссякла бы и ее оставили бы в покое. Но эта вымученная доброта, эта притворная любовь не закончатся никогда, мука будет длиться вечно. Раз начав эту игру, Ботты уже не остановятся, если только Милли не натворит тяжких грехов. Теперь они связаны накрепко до конца их дней, им вместе предстоит увязнуть в их ужасном меде.

Череда визитов. Дом Фреда – лишь первый из них. Это казалось невероятным, невообразимым. Выронив на пол все шпильки, Милли принялась медленно, привычными движениями заплетать на ночь волосы в косы. Когда визиты подойдут к концу, позволят ли ей уехать? Или все пойдет по кругу: и когда она объедет все дома, вернется к Фреду и будет двигаться дальше до тех пор, пока смерть не принесет всем долгожданное избавление? Несчастные Ботты. Они тоже искупают свои грехи. Несчастная Мейбл с красным встревоженным лицом заставляет себя целовать гостью, показывает радушие, героически пытается выполнять инструкции мужа, причем весьма строгие, как видно. Разве не жестоко, что и она вынуждена страдать из-за Артура, которого даже ни разу в глаза не видела?

Это и вправду очень жестоко, но Милли, механически заплетая волосы, не видела выхода. Что здесь можно поделать? Оставалось только притворяться, подыгрывать родственникам, пытаться облегчить им задачу, вести себя так, будто она и впрямь невинна, как все они отчаянно стараются показать. И что в таком случае останется от ее решимости покончить с ложью?

– Я не смогу, не выдержу! – вырвалось у нее вдруг, руки безвольно упали. Но, уже говоря это, Милли знала, что должна и сможет. Разве не поклялась она себе, что искупит вину перед Боттами, сделав все, что они пожелают? И если Ботты решили, что это наилучший выход из положения, в которое они попали по ее вине, разве не должна Милли помочь им, чего бы это ей ни стоило? Но какое жестокое наказание это для всех! Ах, будь они искренними со своей добротой и радушием, несмотря на все, что она совершила, Милли вернулась бы на путь праведности и не отступила от него до конца своих дней…

Но все это вздор. Она вернулась к волосам. Разве может быть искренней их доброта? Разве вправе она требовать искренней любви от семьи, которую опозорила? Ботты не святые, а только святые прощают грешников. Вдобавок – себе, по крайней мере, она может признаться откровенно, – если