Воронка второго шанса - Анна Михайлова

Драгомир ощутил, как со спины, там, где к нему прижимались теплые ладошки, смело хлынула сила. Огненная сила его огневки. Словно родная, она мощно и уверенно бежала по венам, становясь его собственной, не встречая сопротивления. Не раздумывая, волхв убрал клинок и развел руки. На каждой из ладоней мгновенно появился белый пульсар, с мелькающими красно-фиолетовыми молниями по поверхности.

— Ты же не убиваешь! Не можешь… — зачаровано прошептал старший шаман, направляя на волхва кинжал. Сейчас колдовское оружие, вырезавшее сотни жертвенных сердец, казалось глупой детской игрушкой.

— За свое — могу и буду, — мстительно прищурившись произнес Драгомир. Сила ярилась и требовала выхода.

— Это же белый огонь! — взвизгнул кто-то справа.

— Не может быть!

— Спасайтесь!

Знали шаманы, о чем говорили — не может огонь объединяться с силами жизни. Ибо он само разрушение. Потому и не боялись они огневки, их сила и ее одна суть — разрушение. Не смогла бы девчонка им навредить. Но сейчас… То, о чем говорилось в древних сказаниях, когда случается невозможное и объединяется смерть с жизнью, стояло у них перед глазами. Ослепляя неотвратимостью.

Ухмыляясь, Драгомир подбросил вверх оба пульсара. Каждый из них, разделившись на несколько частей, кровожадно устремились к шаманам. Кто-то бросился наутек, кто-то попытался остановить заклинанием или оружием. Перед лицом неминуемой смерти никто из них не вспомнил о долге перед богом смерти. Каждый спасал свою шкуру как мог. Вот только от белого огня нет спасения, как не петляй. Короткие страшные вскрики, вой, шипение — и спустя несколько мгновений все было кончено. Горки черного пепла остались на месте тех, кто привык наслаждаться болью и мучениями других. Покореженная золотая клякса обозначила место, где сгорел старший шаман. Вот и все.

Едва только Драгомир успел сделать облегченный вздох, как поползли маленькие ладони вниз по его спине. Обессиленно и как-то обреченно. Резко обернувшись, еще с улыбкой торжества на губах, волхв успел подхватить оседающую на землю девушку. Опустился на колени, растерянно оглаживая бледное лицо с закрывшимися глазами.

— Маленькая, ты чего? Все обошлось! Нет больше душегубов!

А у нее рука безжизненно на землю скатилась, и голова поникла, словно цвет сломанный. Драгомир начал лихорадочно ощупывать ее тело — нет ведь ран! Собой закрывал, чтоб жива осталась. Как же так? Почему холодеют руки и по лицу бледность мертвенная растекается?

— Мышка! Ты что удумала? Куда собралась? Опять своевольничаешь, да?

Дрожащими пальцами проверил пульс на шее — едва бьется, нитевидный.

— Нет! Слышишь — нет! Не смей! Я тебя не отпускаю! Я же так много тебе не сказал. Былиночка моя, первоцвет мой весенний, не уходи…

Возле волхва появился дух дома.

— Господин?

— Уйди! Не до тебя сейчас.

— Госпожа сказала, что отдает все. А значит она уйдет, чтобы ты остался жив.

— Никуда она от меня не уйдет!

Подхватив огневку на руки, Драгомир осторожно поднялся.

— Ступай внутрь. Если не вернусь через сутки — свободен.

— А куда же ты, господин?

— Брачные клятвы подтверждать! — рявкнул волхв через плечо.

Ступил на тропу и исчез в густом тумане. Широко и быстро шагал к капищу, прижимая к себе ношу драгоценную, целуя то лоб, то щеки холодные. Пробовал ей силу вернуть — куда там. Отдала и обратно не берет. И лечебная сила не действовала. Тело-то здорово, а она… Словно и не нет ее тут… словно и вправду — уходит. Не будет он даже думать о таком! По дороге Драгомир то начинал ее ругать, то осыпал нежностями. Что говорил — и сам не помнил, но израненная душа выплескивала на ее все, что так долго удерживал в себе железной рукой.

— Ты что удумала, а? Взяла меня в мужья, а теперь в кусты? Что за наглость, мышь⁈ Ты хоть знаешь, что я с тобой на брачном ложе сделаю? Я же залюблю тебя до беспамятства, девочка моя! Я же тебя так ласкать и нежить буду, что себя позабудешь. Только вернись, весна моя! Все что угодно, только вернись. Не оставляй меня, дурака…

Драгомир внес свою ношу на капище. Махнув, разжег огонь. Пламя взревело и метнулось вверх выше ограды. Не к добру. Лицо Велеса сегодня было суровее обычного — оно и понятно, его Верховный волхв самолично все правила попрал. Странно, что жив еще. Потому как собирался и далее попирать. Глаза на деревянной колоде смотрели с гневным укором.

Драгомир осторожно уложил девушку перед пылающим костром. Сел рядом, любуясь. Неужели он когда-то считал ее некрасивой? Или упрямо врал сам себе, чтобы сохранить чертову независимость? Ох, и дураком же был! Погладил нежную кожу щеки. Лицо Леры сейчас было восковым и безжизненным. Далеконько ушла его огневка. Ничего — нагонит.

Поднялся на ноги и низко поклонился суровому лику.

— Прими союз наш батюшка-Велес. Прими и благослови. И прости уж, что все у нас с ней так неправильно. Не разобрал я сразу, что для меня ее прислали. Отбивался от подарка, как безумный. Теперь только понял, — самое дорогое она, что у меня есть. И другого не надо. Будет на то воля твоя — не забирай ее. Ежели нет — то я с ней уйду, бери обоих.

Еще раз поклонившись, Драгомир присел и склонился над огневкой.

— Я здесь не успел тебе сказать, что люблю тебя, моя девочка. Больше жизни и света белого. Потому иду, чтобы все сказать и рядом остаться, — волхв склонился и нежно поцеловал холодные губы. Если она ушла, то и ему здесь оставаться смысла нет. Вся его жизнь в этой девочке.

Волхв лег и вытянулся рядом с ней. Знакомая песня перехода в Навь зазвучала в голове густыми заунывными переливами. В голове появилась серая дымка, что все ширилась и ширилась. Пора.

Глава 42

В Навь он ходил много раз. И когда узнать надо было то, что в явном мире — Яви, скрыто. И когда злой волей ведьмы на человека наводили такое, что только в нижнем мире разрешить и можно. А бывало, что и за болезным приходилось идти, когда он уже шагнул за Калинов мост[1]. Идти и возвращать, ежели сам желает. Опасное это место, все зыбко, все изменчиво. Все не то, чем кажется. Могут внезапно испытания какие появиться или кто-то особо кровожадный, кому неместного мясца попробовать захотелось. Вот только не сон это, а гораздо хуже — умираешь там и