Эта башня во мне - Надежда Викторовна Ожигина

Звуковой волной опрокинуло кресла первого и второго ряда. Люди остались лежать без движения, намертво сраженные музыкой. По залу пронесся сдавленный стон, у многих пошла носом кровь, кто-то захрипел от удушья. Истерические звуки пипы пережимали горло, дицзы и шен добивали, вступая в опасный резонанс с дыханием, подгоняя сердечную мышцу.

– Медлить нельзя! – закричал мне Обухов, вытирая кровь с рассеченной скулы. – Постарайся дозвониться Фролову!

В его пальцах засияла колода карт, наполняясь магической силой. Белые острые прямоугольники с мастями, горящими нездешним огнем, полетели, перерубая сеть, разбивая очарование музыки, норовя изрезать музыкантов на сцене.

Артисты в серебряных масках, казалось, не заметили его усилий, лишь ускорили игру, завышая темп.

Гардемарин был силен, я знала, видела, на что способна колода. Но сейчас капитан кромешников будто продирался сквозь ураган, пытаясь пробиться к первым рядам. Он брел по проходу, согнувшись вдвое, упрямо ругался морскими словечками и стрелял, тасуя колоду, постепенно повышая ранг карты. Валеты и дамы цепляли исподов, норовили впиться в открытое горло, флейтист сяо был вынужден отступить, укрываясь за гуцинистом. Кровь хлестала из раны в бедре, но он все же играл, и упрямый Обухов с каждым шагом делался медленней, будто сила тяжести возрастала на пути из зала к эстраде. Будто там, под ногами китайцев, колебались не музыкальные, а гравитационные волны. Лишь свет колоды гардемарина пробивал защитные бастионы.

Я сама не заметила, как вскочила. Звуки можно замедлить, это просто волны, механические колебания. Их можно загасить встречной музыкой.

– Скрипку мне! – заорала в пространство. И почти услышала, как там, в гардеробе, щелкают замки потертого кофра и, к ужасу гардеробщика, выдирается из укрытия инструмент Софи Вознесенской.

Не зря Воронцов избивал меня, не зря запугивал снова и снова, заставляя дергать несчастную скрипку. Миг, и в левой руке проявился гриф, а в правой свистнул, как шпага, смычок. Я не пыталась что-то понять, осознать, подвести теорию. Просто приняла чудо, как данность. И без лишних сомнений вступила в бой.

Не знаю почему, но я взрезала «Чардаш» авторства Витторио Монти. Возможно, оттого, что венгерский танец был самой быстрой скрипичной партией, которую я освоила.

Без подготовки, без ритуалов, без протяжных минорных частей, сразу в «до мажоре», molto più vivo, пальцами в кровь от усилия, от торопливых скольжений по грифу. Зацикливая экспрессивный финал.

Пьеса итальянского композитора врубилась в медитативный Восток, как гусарский эскадрон в пехоту, превращая гармонию в какофонию. Даже зубы заскрипели от диссонанса. Обухов пытался прикрыть, перетасовывая колоду, но меня все равно цепляло и било, заставляя сплевывать кровью: китайский ансамбль почуял цель, достойную объединенных усилий. Даня не мог меня защитить, но, подготовленная Воронцовым, я хорошо держала удар. После Грига было даже не больно, так, укусы надоедливых оводов.

Или я поняла суть игры? И успешно отражала атаки?

– Да кто ты такой? – рявкнул вдруг голос, от которого вздрогнули я и Обухов.

Через миг нас окружил хоровод прямоугольников из тонкой бумаги, ярко-желтых, шелестящих под нездешним ветром, изрисованных чудными знаками. Сразу стало легче дышать, отпустила боль, очистился разум.

– Какого ракшаса сорвал операцию?

Я впервые увидела таким Юэ Луна, гневным, собранным, готовым к битве. И без того светлая кожа побелела в оттенки мрамора, брови сошлись к переносице, глазницы заполнил антрацитовый блеск. Алый рот – как открытая рана. Не было больше чеширской улыбки, не было сияния белоснежных зубов. Злобный оскал, неприкрытая ярость. То ли заклятья, то ли проклятия, слетающие с языка. Он даже звучал теперь по-другому, будто вспененный океан под осколками лунного света.

– А ты кто такой? – возмутился Обухов.

Только Китаец не слушал. Даосские талисманы, невесомая рисовая бумага, полетели сквозь ураганный ветер и ударили в музыкантов. По сигналу Юэ Луна по всему партеру тут и там замелькали тени: люди, корчившиеся от боли, вскакивали и бросались к эстраде, словно бойцы спецназа.

Но я видела, слышала: отряд Китайца не успевает схватить артистов. Те уже таяли, растворялись, отбиваясь напоследок шальными аккордами.

– Упускаем! – заорал Юэ Лун. – Спугнули, не утерпели полпалочки благовоний! Инцы уходят темным путем!

Вновь полетели во тьму талисманы, окружая инцов ликорисами, проросшими прямо на сцене…

Господи, почему во тьму? Почему так стремительно погас свет, будто кто-то обесточил концертный зал, оставив освещенной лишь ракушку эстрады?

Сердце остановилось, я даже рухнула на колени от скрутившего в узел спазма, а за спинами китайских инцов вдруг грянул во всю мощь орган Шуке, пригибая зал, очищая, оглушая все живое и неживое беспощадной BWV565, токкатой и фугой ре-минор Иоганна Себастьяна Баха!

Огромный гэдээровский инструмент, все время таившийся в глубине сцены, играл сам по себе, без органиста. Клавиши вжимались так яростно, что слышался стук костей. А все остальное заполнил звук, выметая бамбук и шелк, заглушая скрипку и крики Китайца, заставляя погаснуть карты и рисовые талисманы.

Первой хрустнула флейта дицзы, разбилась на осколки нефритовая сяо, порвались струны на пипе. Струны гуциня выдержали, зато треснул пополам деревянный корпус. Шен просто выпал из рук владельца, склоняясь перед сильнейшим.

Варварство, но эффективное. Жестокость, но своевременная.

Григ, даже не появившись в зале, убил не инцов, но их инструменты, отметая возможность побега. Их магия слишком зависела от извлекаемых звуков. Обессиленные музыканты потеряно опускались на пол в алом круге паучьих лилий, вглядываясь в лица неслучившихся жертв.

К ним уже спешили кромешники, вальяжно шагал по проходу Фролов, словно пленение гастролеров было его личной заслугой.

Бах умолк, точно незримый клавишник решил попить кофе, прервав репетицию.

Я повернулась к Фролову, все еще сжимая скрипку в руке, и вымученно улыбнулась:

– Против лома нет приема, господин командор. Пред Бахом все пусто и суетно…

1.

Машина петляла по центральным улицам, простаивала на светофорах, словила с десяток локальных пробок. Я порывалась идти пешком, хоть к «Ленинградской», хоть в парк «Сокольники», прямо в концертном платье и с черным кофром через плечо, но Юэ Лун вызвал такси.

Пришлось назвать адрес: Песчаный переулок. Почему-то ехать в гостиницу в сопровождении Юэ Луна категорически не хотелось. Все равно нужно вещи забрать, нормальные повседневные платья, украшения, разные мелочи, коллекцию нот, безделушки, оставшиеся от мамы…

Юэ Лун сидел рядом, смотрел в окно и виновато молчал. Пару раз порывался взять меня за руку, но я спрятала ладони под мышки, будто мерзла и пыталась согреться, и Китаец оставил попытки сблизиться.

Удивительное дело, таксист ехал молча, даже радио выключил от греха. Очевидно, чувствовал весь