Искупление - Элизабет фон Арним

не задумалась над великими и простыми вопросами о путях праведных и неправедных, о добре и зле. Порой действительно возникало ощущение, будто глава семьи – хотя, разумеется, это никак не могло быть правдой – грехов вовсе не признает или же (что, конечно, тоже было неправдой) признает, но не придает им значения, поэтому Рут так обрадовали слова Эдит.

Почтенная дама, однако, ничего не сказала в ответ и только сидела с самым благодушным видом, качая головой, что в ее случае, естественно, еще не означало несогласия.

– И все же, возможно, – продолжала Эдит, – вы согласитесь, мама: то, что я пришла сказать вам сегодня, важно.

– Да, моя дорогая, думаю, соглашусь. Особенно если речь не идет о чьих-то прегрешениях. Все мы не без греха, и, боюсь, я теперь способна наслаждаться лишь собственными грехами. Ты не хотела бы присесть, дорогая Эдит? Мне всегда казалось, что сидеть намного приятнее.

Ну вот, в этом вся мать, подумала Рут и печально кивнула. Ничего с ней не поделаешь, потому что она такая старая и такая упрямая. Но… о чем это говорит Эдит?

Рут вдруг насторожилась и обратилась в слух, хотя и продолжала с отрешенным видом разглядывать ковер, Мейбл у окна судорожно передернулась, а Нора еще больше выпучила глаза.

Между тем Эдит, ухватившись за каминную полку, чтобы не упасть, говорила, что знает, кто тот мужчина.

– Мужчина, дорогая? Какой мужчина? – спросила почтенная дама. – Мне думается, мужчин так много.

– Ах, мама! – воскликнула Нора, сгорая от нетерпения. – Мужчина Милли, конечно же. Да, Эдит? Да?

Но Эдит медлила, словно была не в силах продолжать.

– Мужчина Милли? – повторила старая дама. – Так, значит, у Милли все-таки есть мужчина? Я думала, все вы решили, что нет. Боже мой, бедная малышка Милли. От мужчин столько беспокойства. Но сдается мне, долго это не продлится.

– Мама! – вскинула голову потрясенная Рут.

Но что тут скажешь, и какой в этом прок? Она снова уронила голову на грудь. Старухе все как с гуся вода.

– Я не собиралась рассказывать вам… во всяком случае, сегодня, – проговорила Эдит (казалось, слова вырвались у нее сами собой). – Я пришла лишь сказать, что отныне даже слышать о Милли не желаю. Не хочу, не могу. Но вы скоро узнаете, о, все вы узнаете так или иначе, и весь город узнает, все дети и слуги…

Эдит замолкла, ее душили ярость и стыд.

– О господи, – вздохнула почтенная дама. – Господи боже. Тогда мы должны быть особенно добры к бедняжке Милли. От мужчин одни только беды. Но и это проходит.

Говорить такое на пороге вечности! Рут невольно содрогнулась.

– Надеюсь, вы найдете в себе силы проявить доброту, мама, – отозвалась Эдит. – Ведь речь идет об одном из ваших сыновей.

– О боже! Боже мой! – ахнула Нора и вскочила, затем, опомнившись, села и торопливо поправилась: – Я хотела сказать – это ужасно. – Но вдруг в голову ей пришла чудовищная мысль, от которой аж дыхание перехватило, она рванулась вперед и ошеломленно спросила: – Это не Джордж?

– Джордж! – Эдит взглянула на нее с презрением. Джордж? Этот слизняк?

– «Во дни скорбей наших», – забормотала Рут, спеша найти прибежище в молитве и унестись прочь из этой комнаты, прочь от страшных слов, произнесенных в ее стенах, и тех, еще более ужасных, что скоро прозвучат. Который из сыновей? Который? Если не Джордж, то кто? Неужели такое возможно… нет, это невозможно… – «Во дни скорбей…» – А как же шампанское, суета, бездумное расточительство, резкости, которые наговорил ей Алек в спальне, потому что она не суетилась вокруг Милли, как он, но сохраняла достоинство и держалась отчужденно… – «Господи, благослови, Господи, спаси и помилуй», – исступленно шептала Рут снова и снова, только бы не слышать, только бы не вспоминать, не думать, даже мысли не допускать…

Мейбл у окна отчаянно зарыдала.

Это Фред, пронеслось в голове у Норы. Ну конечно. Потому-то они и поссорились. О господи, а она еще считала их всех замшелыми занудами!

– Не плачь, Мейбл, дорогая, – принялась утешать ее пожилая дама. – Мейбл славная девочка и очень добрая, ей не о чем плакать, правда, милая Эдит?

– Мейбл? – с презрительным изумлением воскликнула Эдит. – Уж конечно. Ты ведь не вообразила, будто это Фред?

А затем произошло то, чего за всю историю семьи никогда не случалось: жена одного из Боттов открыто обвинила своего мужа.

Стоило Эдит заговорить, и, казалось, прорвалась плотина, слова хлынули потоком, будто водяной вихрь заметался по комнате. Слушатели лишь беспомощно подскакивали на волнах. Все горькие обиды Эдит проносились мимо них в яростном водовороте, а они бессильно барахтались, сражались с течением и не ведали, что впереди маячит скала, к которой несет их семью. Даже старая миссис Ботт не видела этой грозной тени: сидела и дрожала в своем углу, думала с жалостью о своих бедных заблудших детях и о том, как это грустно, что, когда женщина оскорблена, все на нее ополчаются. Чем больше она обижается, тем сильнее неприязнь к ней. Взять, к примеру, бедняжку Эдит: она смертельно обижена, но этим только вредит себе. Едва ли хоть когда-нибудь она оказывалась в столь плачевном положении, как теперь. Это поистине тяжело, ведь страдать от обид и без того печально, а когда вдобавок становишься еще менее приятной, чем обычно, – хуже и быть не может.

Эдит в самом деле казалась старой даме еще более неприятной, чем обычно. Возможно, из-за ее манеры говорить? Или из-за того, как она поведала свою историю? Или дело в самой истории? Почтенная дама внимательно слушала бедняжку Эдит и качала головой, выражая то ли неодобрение, то ли сочувствие, пока та рассказывала, как утром поехала в Лондон и перед возвращением домой решила заглянуть к Берти в контору…

– Но зачем, дорогая? Берти ведь до сих пор в отъезде, верно?

Как раз поэтому, ответила Эдит. Она знала, что не застанет мужа в конторе, а ее уже давно многое беспокоило, и не случайно: для этого были все основания. Вот она и решила оглядеться, посмотреть, что можно найти в кабинете Берти…

«Ах, бедные дети: они подчас подозревают своих мужей, вот потому и не в силах удержаться, – сетовала про себя старая дама, – пытаются что-то отыскать. Но подобные открытия никому еще не приносили счастья».

…А там, на столе, лежало доставленное посыльным письмо с пометкой «лично», и Эдит, естественно, вскрыла конверт: оказалось, что письмо от поверенного Эрнеста…

«Боюсь, это не слишком приятный человек», – подумала старуха.

…Адвокат извинялся за свою оплошность, поскольку слишком поздно вспомнил о просьбе Берти утаить от семьи, что он оставил для Милли тысячу фунтов.