Пожалуйста, не бегите по эскалатору - Ольга Александровна Замятина

как бросит кормить молоком, начать работать над сыном. Несмотря на то, что ей было почти сорок лет. Жизнь снова наладилась. Живот рос. Мама гладила ползунки и пелёнки. Папа собирал детскую кроватку и пеленальный столик. Когда я родилась… мама была едва жива. Сказать, что роды были сложными, – это не сказать ничего. Из больницы нас выпустили только через две недели. Со мной всё было в порядке. Мама лежала в реанимации. Было там что-то с маткой… осложнение какое-то.

Крэйзи на мгновение замолчала, будто собиралась с мыслями.

– Мама рассказывала, что на выписке папа взял меня на руки и заулыбался медсёстрам: «Ну вот и доченька моя. А скоро мы к вам вернёмся за сыном. Ждите. Годика через полтора-два». А мама покачала головой: «Не вернёмся». После родов ей сделали операцию – это было необходимо. Матку ей пришлось удалить.

Я молча изучал Крэйзи, а потом спросил:

– Папа не любил тебя?

Она покачала головой:

– Ну что ты, любил. Но я всегда чувствовала что-то такое… что поняла только в четырнадцать, когда мама мне рассказала. До этого надо мной невидимым облаком летала эта мысль: «На твоём месте должен был быть мальчик».

Надо же какой разрушительной силой обладали обычные слова, даже не произнесённые вслух. Просто то, о чём порой думали её родители. И что, как шарик на верёвочке, следовало за ней всю её жизнь, уже восемнадцать лет.

Глава 15

После того разговора я ушёл гулять. Один. Мы с Крэйзи столько рассказали друг другу, было о чём подумать. Особенно ей, я это понимал. То, чем поделилась со мной она, ничего не меняло. Крэйзи трудно жилось с мыслью о том, что папа хотел сына, но она стала такой, какой стала, и меня в ней всё устраивало.

Конечно, её личность была немного искажена. Всю жизнь она прожила с мыслью, что на её месте хотели бы видеть кого-то другого. Трудно.

Но она хотя бы понимала, откуда у неё взялась эта мысль. Я же двадцать лет нёс в себе фразу «Ты мне не нужен». И до сих пор не узнал, где её услышал.

Я вспомнил о маме. О чём думала она, когда поняла, что со мной не всё в порядке? Наверное, тоже мелькали мысли о том, чтоб махнуть меня на нормального ребёнка? Но сколько я ни копался в памяти, так и не припомнил ни одного взгляда, слова или жеста, которые бы на это указывали. Даже если глубоко внутри мама была со мной несчастлива, она прекрасно это скрывала. Только окружала меня любовью и заботой.

Думаю, что так и должно быть. Когда у меня будут дети (если, конечно, так случится), я буду принимать их такими, какие они есть: любого пола, склада характера, со всеми их особенностями и склонностями. Чтобы потом, достигнув восемнадцати лет, им не пришлось рассказывать малознакомому человеку о том, что родители их не хотели.

Я дошёл до метро. Свободного времени было через край. Вот почему мне некомфортно в выходные. Никакой определённости. Что и когда делать. Блинная, где работал отец, была недалеко. И я поехал туда. Снова. Зачем?

Как я уже говорил, я всегда был очень логичным человеком. Так зачем же я ехал смотреть на человека, который был мне ближайшим родственником, хоть и сам об этом не знал?

Мама рассказывала, что сообщила ему о своей беременности, но он не хотел ребёнка. Тогда она соврала, что не будет рожать, и рассталась с ним навсегда. Он пошёл учиться, судя по его странице в соцсети, на инженера, а она… ну, это я уже рассказывал.

Вот только… мне никак не верилось, что два человека, живущие в одном городе и имеющие общих друзей… Ну не мог он не узнать спустя девять месяцев о том, что мама родила. Правда же? Или он всё это время делал вид, что не знает? Потому что так проще? А может, мама сказала мне не всю правду. Что, если отец навещал меня?

Но мне почему-то кажется, что я бы обязательно это запомнил. Хоть что-то. Голос, запах, прикосновение. Глупость, конечно. Я тогда, может, грудным был. Но в этот самый момент я был почему-то твёрдо уверен, что никогда не встречался с человеком, который сейчас стоял и суетливо обслуживал посетителей кафе, расплываясь в искусственной улыбке перед каждым из них.

Я пошёл работать диспетчером, чтобы оставалась свобода для моих мыслей. Он же выбрал профессию, где для размышлений не было никаких условий. Может, его это устраивало? Интересно. Дело в том, что я всегда был ярым сторонником того, что генетика важнее воспитания. Поэтому, чтобы хорошенько понять себя, стоило сначала досконально разобраться в ближайших родственниках. И вот он стоял передо мной, мой отец, не любящий работать головой. М-да.

Я решил пока не сообщать маме о том, что нашёл его. Хотя вообще-то я ей обычно всё рассказываю. Но в этот раз правильнее было сначала провести исследование. Это как в детстве, когда закрываешь незаконченный рисунок, никому не позволяя смотреть. Тут то же самое. Всё расскажу, но сначала составлю для себя представление об этом человеке.

Несмотря на все плюсы моего состояния, мне порой хочется пожить жизнью обычного человека. Каково это: ждать встречи с кем-то, переживать из-за экзаменов, ненавидеть толкнувшего тебя в метро человека, грустить оттого, что ты выглядишь не так, как хотелось бы, смеяться над шуткой или петь от счастья? Но я не верю, что мне это когда-то станет доступно, в отличие от мамы. Вот она всё ещё не потеряла надежду. За все эти двадцать лет.

«Может, в очень-очень раннем детстве что-то произошло, – говорит она, – что-то совсем маленькое, чего я и не заметила, но что ранило тебя так сильно, что ты запретил себе испытывать эмоции. Так бывает. Врачи говорят. И я читала. Я столько всего прочитала, – она кивает в сторону книжной полки, где у неё собрана коллекция книг и статей с упоминанием алекситимии и других неврологических отклонений, похожих на моё. – Тогда это состояние не врождённое и поддаётся лечению. И у нас всё получится. Главное, чтоб тебя окружали любовь и ласка».

А я хочу сначала проверить, не было ли у моего отца склонности к этой самой штуке. Потому что, оказывается, неумение испытывать эмоции в лёгкой форме (а не как у меня, когда они атрофированы полностью) есть у огромного числа людей, чуть ли не у каждого десятого. И если я абсолютно уверен, что это не о моей