Король Людовик Святой - Сергей Евгеньевич Вишняков

– Добрый мой Гийом, как я могу думать о еде и о чем-либо еще, когда мое войско пленено! Мы в такой страшной беде! Мы молимся с тобой днями и ночами о спасении наших братьев во Христе, но вот уже май перевалил за половину, а мы все еще в плену, и султан лишь первый раз прислал к нам послов. Я так виноват, Гийом, перед каждым, кто сейчас в плену, кто погиб из-за моей прихоти прийти сюда! Эта вина невероятной тяжести! Она давит на каждую мою мысль, на каждый мой вдох и выдох, на каждый удар сердца. Я не знаю, что будет дальше, а ведь в Дамиетте моя жена и ребенок, который уж наверняка родился! Там небольшой гарнизон; что, если сарацины не станут вести со мной переговоры, а пойдут и возьмут Дамиетту, схватят Маргариту и дитя? Я с ума схожу от всего этого! Лишь молитва помогает отвлечься.

– Не убивайтесь вы так, ваше величество! Вы же знаете, война во имя Христа – святое дело, папа римский вас на нее благословил. Не ваша вина, что все так закончилось.

– А чья, Гийом? Кто задумал пойти на Египет, вместо того чтобы сразу штурмовать Иерусалим? Да и не закончилось еще ничего. Мы в плену, а это не конец, это лишь часть пути. Лишь смерть все завершит.

После стука в дверь и разрешения войти появился хозяин дома Ибрагим бен Локман – тихий, молчаливый человек средних лет, одетый довольно скромно для судьи из окружения султана. Он понимал по-французски, знал наизусть весь Коран, разбирался во всех хитросплетениях законов своей страны, много читал и любил общаться с имамами и дарвишами.

– Прошу меня простить за беспокойство, ваше величество, я слышал, как эмиры, выходя из этой комнаты, говорили про барнакль. Они очень злы. Очень злы на вас. Эмиры хотят получить подарки от султана, много милости от султана, поэтому им во что бы то ни стало хочется убедить вас пойти на уступки Туран-шаху, да продлит Аллах дни его! Барнакль – страшная пытка.

Людовик остался безмолвным, а Гийом Шартрский с дрожью в голосе спросил:

– Что за барнакль? Скажите же нам!

– Два гибких куска дерева, связанных воловьей кожей, по краям длинные острые зубцы. Ногу просовывают между зубцами, а потом палач садится на барнакль – и зубцы пронзают насквозь ногу. Потом раненого оставляют, чтобы рана воспалилась, и через несколько дней в опухшую, сочащуюся кровью и гноем, очень болящую ногу снова просовывают в барнакль, зубцы опять рвут тело, дробят кости. Пытка может повторяться не раз.

Гийом Шартрский перекрестился и стал тихонько молиться. Людовик продолжал спокойно смотреть на Ибрагима бен Локмана.

– Если вас эмиры послали меня запугать, то им это не удалось, – безразличным тоном ответил король.

– Ошибаетесь! Я просто хотел предупредить вас, – с упреком ответил султанский судья. – Вы – король Франции, мой враг, но я вас уважаю и не хочу, чтобы с вами поступали несправедливо. Эти эмиры могут устроить и пытку, я их знаю. Не призываю соглашаться с ними сразу и на все, но просто предупреждаю. Хоть вы и неверный, ваше величество, но, если бы мы не были врагами, я бы хотел быть с вами в дружбе.

Людовик еле заметно улыбнулся и тепло посмотрел на всегда предупредительного и заботливого хозяина дома.

– Вы постоянно молитесь, воздерживаетесь от мяса по пятницам, да и вообще во многом себе отказываете. Вы не заносчивы, не горделивы, скромны и молчаливы. Я уважаю вас! Таких государей, как вы, можно пожелать любому народу. Если бы не подогреваемая папой римским ваша христианская жажда чужих земель, Иерусалима, наши страны могли бы выгодно друг для друга сосуществовать. Разве в вашей Библии написано, что надо убивать во имя вашего Господа? Нет. Это придумали ваши священники.

– Вернемся к нашему прошлому диспуту о вере? – спросил Людовик с интересом.

– Нет, ваше величество. В прошлый раз вы много чего говорили. Но вы не сможете переманить меня в вашу веру. Не стоит и пытаться.

Через несколько дней эмиры вернулись. Они имели суровый вид, однако тон их разговора не обещал королю каких-либо угроз. Про пытку барнаклем никто даже и не вспомнил.

– Вы, король французский, для того, чтобы спастись, должны сдать Дамиетту.

– Я согласен, – ответил Людовик, бесстрастно глядя на эмиров.

– Но это еще не все, – осклабился старый эмир Сейф эд Дин. – Что еще вы готовы предложить султану за свою свободу?

– Вы имеете в виду деньги?

– Конечно, деньги, господин!

– Что ж, пусть султан назначит сумму, и если она окажется приемлемой, то надо будет послать гонца в Дамиетту. Казной теперь распоряжается моя жена, королева. Я попрошу ее выдать деньги. Надеюсь, она согласится.

– Э-э-э! Что вы такое говорите, господин?! Женщина распоряжается вашими деньгами? Как такое возможно?!

– Не просто женщина, но моя королева! – с гордостью сказал король.

Эмиры стали тихонько совещаться между собой, вероятно, надеясь выторговать у короля сумму побольше, чтобы султан в благодарность за это поделился с ними.

Гийом Шартрский тоже понимал, что и король будет торговаться и не сдастся на первые же требования. Эмиры уйдут, чтобы вернуться спустя два-три дня, а то и через неделю, чтобы помучить короля ожиданием. Но тогда… Доминиканец решился.

– Ваше величество, – тихо сказал он, подходя к королю. – Я не говорил вам, чтобы не расстраивать, но вы теперь же должны знать правду.

– Что такое? Говори, Гийом! – строго сказал король, нахмурившись и ожидая самого худшего.

– Наши воины в лагере рядом с Мансурой, они…

– Что с ними?

– Их уже много дней сарацины убивают. Простых воинов, за которых никто не даст выкуп, они выводят из лагеря и предлагают отречься от Христа, если не соглашаются – голову с плеч и в Нил.

Король побагровел от злости и, чтобы не показывать свои эмоции сарацинам, встал и подошел к окну. Гийом Шартрский за ним.

– Почему ты раньше молчал? Ты обязан был мне сказать! Жизни этих несчастных на моей совести! Я бы попытался их спасти!

– Как, ваше величество?

– Я бы придумал! Многие отреклись от веры?

– Точно не могу сказать, но такие есть, и немало. Людям страшно! Особенно когда у тебя на глазах товарищам рубят головы.

– Скольких убили сарацины?

– И здесь я не могу назвать определенные цифры. Каждый день уже больше двух недель выводят то по пятьдесят – шестьдесят человек, а то по сотне или больше.