Звезда паладина, или Седьмой крестовый поход - Сергей Евгеньевич Вишняков

Ги д'Ибелин, слушая Роберта д'Артуа, постепенно приходил в себя от гнева и ощущал себя окунувшимся в холодное январское море.

– Я ничего дурного и не помышлял…

– Поверьте, ваши ежедневные стояния под королевской дверью под теми или иными предлогами, подарки, которые, хоть вы и коннетабль, вам явно не по средствам, просьбы об аудиенции – все это стало раздражать моего брата. Как человек чистый и честный он не решился говорить с вами лично по столь деликатной теме. Но он и я знали – вы опять будете преследовать королеву в Лимассоле, поэтому я остался поговорить с вами и остановить, пока эта проблема не стала достоянием пересудов всей Никосии, Кипра и армии крестоносцев. Будьте истинным рыцарем, Ибелин, служите королеве, как даме своего сердца, но не вредите ее репутации. Атталь, отпустите руку коннетабля и встаньте позади меня.

Граф д'Артуа гордо, без малейшего опасения, оглядел рыцарей-киприотов, сидевших в седлах с обнаженными мечами, и еще раз бросил вопросительный взгляд на коннетабля.

– Нам еще вместе сражаться с сарацинами, – напомнил он, положив по-дружески ладонь на плечо коннетабля. – Давайте образумимся, сеньор Ибелин.

Коннетабль закусил ус, размышляя.

– Вот и у меня такой же брат – Балдуин, сенешаль, за меня и свою семью вступается сразу же, не задумываясь. Граф, вижу, вы так же храбры, как о вас и говорят, и верны своей семье. Я соглашусь с вами и вернусь в Никосию.

– Может быть, вам стоит вернуться к своей жене и детям, в свой замок? Король Генрих наверняка вас отпустит на пару месяцев. Проведите это время с семьей перед походом.

– Вы правы, граф, я слишком ослеплен королевой. Я должен думать о долге и чести.

– Кроме долга и чести – что может быть важнее, Ибелин? Будьте счастливы! И вот вам моя рука! Клянусь, я буду рад биться с вами бок о бок в Египте.

Бертран подивился тому, как граф д'Артуа умел убеждать людей, какой силой духа он обладал и при этом не имел никаких амбиций на трон, оставаясь в тени своего коронованного брата. Казалось, Роберт д'Артуа и не мог быть королем, он жил своей, особенной жизнью, где место власти давно заняли ценности подвига, страсти и славы. Но в тот день Бертрану довелось и по-иному взглянуть на графа и понять, что человеческая натура намного сложнее конкретных определений.

Наступил вечер. В замке Никосии оставалось немного народу – Людовик со свитой уехал, король Генрих де Лузиньян отправился с компанией рыцарей в неприступный замок святого Илариона. Французские сеньоры давно разъехались по окрестностям из наскучившей столицы в поисках новых впечатлений и развлечений.

Граф отпустил Жоффруа де Сержина, поблагодарив за хорошую службу, а Бертрану велел идти с ним. Они зачем-то долго бродили по галереям и внутренним узким коридорам замка, периодически натыкаясь на слуг. Граф нарочито громко говорил с Бертраном, особенно, когда неподалеку появлялся кто-то из челяди. По пафосным и абсолютно пустым выражениям, которыми сыпал граф, Бертран понял, что на самом деле Роберт д'Артуа довольно напряжен и думает совсем не о том, что говорит.

Наконец, они перестали ходить и остановились перед маленькой круглой дверцей, почти незаметной во тьме коридора.

Граф, чтобы Бертран его хорошо видел, почти вплотную приблизился к нему и сказал:

– Вот сейчас, Атталь, твое главное испытание.

– Я готов, ваше высочество! Что надо делать?

– О, тут почти ничего нет особенного! Нельзя, чтобы в эту дверь кто-то вошел, пока там буду я. Умри, защищая вход, но вначале предупреди меня. Впрочем, думаю, тебе не придется здесь ни с кем вступать в схватку. Важно другое – молчать об этом и никому, никогда, ни при каких условиях, даже под пыткой, не говорить! Понял меня, Атталь?

– Да, понял!

– Ладно, скажу не как граф, а как мужчина – мы не должны задеть честь дамы. Это главная цель. А еще, Атталь, чтобы ты знал, скажу заранее, ибо ты сам все обязательно поймешь, любое слово о том, что ты здесь увидишь или услышишь, может нанести вред всему походу.

– Я буду молчать, господин граф, не беспокойтесь.

Роберт д'Артуа еще мгновение изучал бесстрастное лицо Атталя, а потом вытащил металлический ключ и осторожно, чтобы не шуметь, вставил его в замочную скважину. Бертрану показалось, что за дверью он услышал чей-то вздох и шорох шагов. Граф не спеша открыл дверь – в комнате стоял полумрак, освещенный лишь одной чахлой свечой. Но и при этом ничтожном свете из-за спины вошедшего Роберта д'Артуа Бертран увидел блеск тяжелых многочисленных драгоценностей, светящихся на платье кипрской королевы Стефании де Лампрон, и ее огромные черные армянские глаза, вспыхнувшие радостью при виде гостя.

Дверь затворилась. Бертран сначала не понимал значение происходящего. Почему Роберт д'Артуа тайно встречается с королевой Кипра? Какие могут быть между ними переговоры, обходя обоих королей? Усмехнувшись своей наивности, Бертран хлопнул себя по лбу. Адюльтер! Вот оно что! Но как мог граф предать свою жену, прекрасную Матильду Брабантскую? И так грубо, отвратительно – лишь только она уехала вместе с королем и королевой в Лимассол? Тем более лишь несколько часов назад граф твердил Ги д'Ибелину о нравственности и чести, кляня за влюбленность в королеву Маргариту, когда сам уже задумал измену своей собственной жене?

Вдруг тишина стала живой. Сквозь камень стены и окованную железом толстую дверь проскребались обрывки почти животных стонов, яростной возни.

И опять навязчивая мысль о Катрин и ее муже забралась в душу Бертрану. На лбу появился пот, кольчуга стала неимоверно тяжелой и, казалось, вот-вот задушит его. Ему хотелось уйти, но приказ графа не позволял покинуть пост у двери.

И тогда Бертран стал усиленно пытаться вспомнить свою мать, вызвать из тайников памяти хоть какой-то самый тусклый детский образ. Но ничего не получалось. Только что-то теплое и свежее, как виноград на полуденном солнце, самое близкое, но при этом неуловимое чудилось ему. Почему так? И тут Бертран вдруг вспомнил, что как-то отец говорил, что, когда Бертран был совсем маленький, его кроватку мама Мелисента во время сбора винограда брала с собой. И тогда он живо представил себя крошечным, лежащим под лозами, с которых срезают спелые гроздья черного наливного винограда, и он тянет свои ручки к маме, и она, отвлекшись, берет его пальчик своей самой доброй на свете материнской рукой, пахнущей виноградным соком.

Бертран радовался своим придуманным воспоминаниям,