Сокол-корабль - Вячеслав Александрович Овсянников

class="v">Напущался на Добрыню Никитича:

Сыра мать земля всколыбалася,

Из озер вода выливалася,

Под Добрыней конь на коленца пал.

Добрыня Господу Богу возмолится

И мати Пресвятой Богородице:

«Унеси, Господи, от нахвальщика!»

Приехал Добрыня на заставу богатырскую,

Встречает его Илья Муромец

Со братиею богатырскою.

Говорит большой богатырь Илья Муромец:

Малое большим заменяется,

Большему некем заменитися,

Заменитися своей старой буйной головой,

Видно, ребятушки, ехать атаману самому!»

Пошел Илья на конюший двор,

Берет Илья добра коня,

Уздает в уздечку тесмяную,

Седлает в седелышко черкасское,

В торока вяжет палицу боёвую —

Весом та палица девяноста пуд,

На бедро берет саблю вострую,

Во руки берет плеть шелковую.

Приезжает на гору Сорочинскую,

Посмотрел из кулака молодецкого:

Увидел на поле чернизину.

Поехал прямо на чернизину,

Вскричал богатырским, зычным голосом:

«Уж ты, вор, собака, нахвальщина!

Зачем нашу заставу проезжаешь, —

Мне, атаману Илье Муромцу, челом не бьешь?

Податаманью Добрыне Никитичу?

Есаулу Алеше в казну не кладешь

На всю нашу братию наборную?»

Услышал вор-нахвальщина зычен голос,

Поворачивал нахвальщина добра коня,

Напущался на Илью Муромца.

Не оробел Илья Муромец,

Съехался Илья с нахвальщиком.

Наперво палицами ударились,

У палиц цевья отломалися,

Друг дружку они не ранили;

Саблями вострыми ударились,

Востры сабли приломалися,

Друг дружку они не ранили;

Вострыми копьями кололися,

Копья по насадкам свернулися,

Друг дружку они не ранили;

Бились-дрались рукопашным боем,

Бились-дрались день до вечера,

С вечера бьются до полуночи,

С полуночи бьются до бела света.

Поскользнулась у Илейки ножка левая,

Пал Илья на сыру землю;

Сел нахвальщина на белы груди,

Вынимал кинжалище булатное,

Хочет вспороть груди белые,

Хочет закрыть Илье очи ясные,

По плеч отсечь ему буйну голову.

Еще стал нахвальщина наговаривать:

«Старый ты старик, старый, матерый!

Зачем ты ездишь на чисто поле?

Будто некем тебе, старику, заменитися?

Ты поставил бы себе келейку

При том пути, при дороженьке,

Сбирал бы ты, старик, во келейку,

Тут бы ты, старик, сыт, напитан был».

Лежит Илья под богатырем Жидовином,

Говорит Илья таково слово:

«Да неладно у Святых Отцов написано,

Неладно у Апостолов удумано:

Написано было у Святых Отцов,

Удумано было у Апостолов:

Не бывать Илье в чистом поле убитому,

А теперь Илья под Жидовином лежит!»

Лежучи у Ильи втрое силы прибыло:

Махнул нахвальщину в черны груди,

Вышибал выше дерева стоячего.

Пал нахвальщина на сыру землю,

В сыру землю ушел до пояса.

Вскочил Илья на резвы ноги,

Сел нахвальщине на черны груди.

Недосуг Илюхе много спрашивать,

Скоро спорол груди черные,

Скоро затмил очи ясные,

По плеч отсек буйну голову.

Воткнул на копье на булатное,

Повез на заставу богатырскую.

Встречает Илью Муромца Добрыня Никитич

Со всей братьей богатырскою.

Бросил Илья голову о сыру землю,

Говорит братьи своей богатырскоей:

«Ездил я, братцы, во поле тридцать лет,

Этакого чуда не наезживал».

Михайло Данилович

Старина пятьдесят седьмая. Старый богатырь Данило Игнатьевич просит князя Владимира отпустить его постричься в монастырь. Вместо себя оставляет своего юного сына Михайлу Даниловича. К Киеву подходит новое татарское войско.

На ту пору, на то времечко

Во стольном во городе во Киеве,

Заводил Владимир-князь почестен пир.

Светлый день идет ко вечеру,

Почестен пир идет наве́селе,

Все на пиру наедалися,

Все на почестном напивалися,

Все во хмелю порасхвасталися.

Кто хвастает золотой казной,

Кто хвастает молодой женой,

Иной хвалится добрым конем.

Иной хвалится силой богатырскою.

Тут вставал со скамьи белодубовой

Старый богатырь Данила Игнатьевич,

Сам говорит таково слово:

«Ай же ты, государь Владимир-князь!

Служил я тебе тридцать лет верой-правдою,

А под старость хочу душу спасти,

Благослови меня во старцы постричься,

Схиму принять,

Скинуть платье цве́тное,

Одеться в черное платьице спасенное».

Говорит ему Владимир-князь стольнокиевский:

«Ай же ты, старый Данила Игнатьевич!

Не благословлю тебя в старцы постричься

И схиму принять,

Скинуть платье цветное,

Одеться в черное платьице спасенное.

Как проведают все орды неверные

И все цари нечестивые,

Что богатыри во старцы постригаются,

И нет боле богатырей в Киеве,

Пойдут они на нас грозой ратною».

Говорил князю старый Данила Игнатьевич:

«Ай же ты, государь Владимир-князь!

Есть у меня сын, Михайло Данилович шести годов,

Пока не проведают цари нечестивые,

Будет он девяти годов;

А пока они снаряжаются,

Будет он двенадцати годов,

Так будет он сильнее меня и могутнее».

И благословил его Владимир-князь

В старцы постричься и схиму принять.

Прошло поры-времени три года,

Пока снаряжались цари и орды неверные;

Еще прошло поры-времени три года.

Тут собиралась сила несметная

У царя Батыги нечестивого:

Черну ворону не облететь,

Серу волку не обрыскать.

Похваляется Батыга нечестивыий

Киев-град со щитом взять,

Народ киевский весь повырубить,

Божьи церкви на дым спустить,

Князя Владимира под меч склонить.

Говорит Владимир-князь стольнокиевский:

«Ай же вы, князья и бояре!

Кто бы ехать мог во чисто поле

Ко тому войску нечестивому,

Пересметывать силу неверную,

Много ли силы идет на Киев-град».

Отвечают ему князья и бояре:

«Ныне, Владимир, нет богатырей в Киеве,

Некому силу неверную пересметывать,

Некому и отстоять Киев-град,

Илья-то Муромец с богатырями на заставе на Сафат-реке,

Не поспеть ему к Киеву.

Сдай, князь, Киев без кроволития».

Вставал тут из-за стола окольного

Молодой Михайло Данилович,

Поклонился свету князю Владимиру:

«Ай же ты, солнышко Владимир-князь!

Благослови меня ехать во чисто поле

Ко тому войску нечестивому,

Пересметывать силу неверную,

Много