Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

зеленью: с легкой сивцой зеленеют озимые хлеба, уже пробующие гнать первые ветровые волны: зеленым половодьем растекается по балкам и яружным склонам шалфейно-ромашковое разнотравье, и особенно весело и зелено — зеленее хлебов и трав — лепечет и полощется по межхлебным холмам и овражным овершьям молодой, тонконогий осинник.

И вместе с медвяными волнами зацветающего подмаренника, как сон, как сладкая обволакивающая дрема, бархатно и усыпляюще доносится кукушкино кукование…

Здесь бились за каждый метр, за каждую рытвину. Сколько братских могил на этих холмах!..

Ветеран

В канун Дня Победы Петр Иванович Костюков, житель хутора Брусы, получил из района повестку с предписанием явиться тогда-то к таким-то ноль-ноль на предмет получения воинской награды.

— Это которая-то будет? — повертел бумажку Петр Иванович. — Сёмая, не то восьмая? Так и со счету сбился…

— А тебе чего? — разумно рассудила почтарка Пашута, одной ногой подпиравшая велосипед у калитки.

— Уж и пиджак на перекос пошел: пуговицы с петлями не стали сходиться… — мучался смущением Петр Иванович. — Я ить только под Старой Руссой и повоевал. А они все вручают и вручают… Вон Герасим, тот до самого Берлина дошел, на ристаге расписался, на него и вешали б…

— Поезжай, поезжай, — подбодрила Пашута.

— Ну, разве что последнюю… Закрою ряд да и баста… На больше меня не хватит: подходит край…

И вот завтра на рассвете ветеран натянет свои остро пахнущие дегтем стародавние солдатские сапоги, хранимые для сих вот случаев, пройдется в них туда-сюда, привыкая и примериваясь к неблизкой ходьбе, потом, поплескавшись под рукомойником-чуруканом, обрядится в летнюю комсоставскую рубаху в четких квадратах лежки, привезенную племянником аж из самой Москвы, разберет на две стороны остатки своего русокудрия: поменьше — на правый висок, побольше — на проступившее темечко, непослушный пробор смочит с руки чайной заваркой и, оглядев себя в зеркало — обстриженный женой и намытый в бане, подведет некий итог: «Не сказать, что герой, но уже и не лешай…»

И лишь перед самым выходом торжественно и бережно наденет извлеченный из шифоньера, всегда готовый, отутюженный наградной пиджак, ожидавший его на лосевом роге, снимет с медалей целлофановые обертки от сигарет, энергично, до звяка воссиявшей бронзы, одернет его полы и на всю дорогу построжает лицом, помеченным над правой бровью багровым шрамом…

Дача

Мой приятель иногда зовет к себе на дачу. Ну поехал… Стоит какой-то сплющенный с боков домик под крышей топориком, растут, мешая друг другу, яблоньки, что-то там под ними посажено, что-то вьется кверху, лезет на забор из возделанной тесноты. Все это радует хозяина, и я его понимаю. Но только умом. А душе моей скучно в этой огороженной вольере, среди таких же изгородей и домушек справа и слева, спереди и сзади.

По мне, лучшая дача — это вольная воля, от горизонта до горизонта, где нет ни изгородей, ни калиток.

Зеленый шум

Слышу майский ветер. Он совсем не такой, как в недавнем апреле, марте, феврале… Тогда при усилении ветра появлялся посвист голых ветвей. Теперь же слышится добродушный лепет молодой листвы. Ветер как бы вязнет в кронах майских деревьев, и получается «зеленый шум».

Смотри и радуйся…

В конце апреля в еще голом, сквозном лесу, на возвышенных прогретых местах сквозь жесткую подстилку пробивается сон-трава. На нежных опушенных стеблях, как бы еще не окрепших от перворождения, поникше дремлют крупные сине-фиолетовые цветы. Об эту пору растеньице еще без единого листочка: просто стебель и на нем — цветок. Сон-трава так и зимовала под снегом, под опавшими древесными листьями, с уже готовым бутоном, с тем, чтобы, пока вокруг еще нет ни одной травинки, первой пробиться к солнцу, поскорее развернуть бутон и понежиться, подремать в ласковых вешних лучах. Ничего подобного этой яркой, праздничной сини нет во всем пока еще не прибранном, буро-жухлом лесу, и потому так радостно изумишься, когда еще издали, за много шагов, увидишь это диво весны.

Рвать цветок нельзя. Он и сам по себе трепетно-нежный, неприкасаемый и даже под бодрящим апрельским солнцем не в силах приподнять дремотно опущенной головы. Если же его сорвать, то он тут же безвольно поникнет и уснет навсегда… Оттого и назван так — сон-трава.

Но вот все-таки рвут многочисленные посетители вешнего леса! Рвут и вскоре бросают. Бросают из-за этой нежной неприкасаемости растения, а стало быть, из-за его бесполезности и ненужности. Бывает, в воскресный день все лесные тропки, ведущие к электричке, усыпаны завядшими и растоптанными цветами.

А ведь с меркантильной меркой (полезное — бесполезное) мы относимся не только к природе. Это потребительство ныне распространилось и на общение с человеком. Прежде всего прикидывают: что от этого можно иметь? Нужный человек или ненужный? Можно извлечь из него что-либо для карьеры, «для дома, для семьи»? Или хотя бы для гаража?..

Больше того, так стали выбирать себе жениха или невесту…

Рвут и вскоре бросают. Рвут и бросают…

А ведь еще бабушка моя говаривала: смотри, радуйся и не тащи в рот…

Весна

Я, как врач, каждое утро ставлю градусник весне. Вот уже и апрель, а перелома все нет. Ртутный столб замер сразу же за нулевой чертой и за всю неделю не поднялся ни на одно деление.

Трудные роды у нынешней весны!..

Грачи прилетели

Вокруг тополей, голых и неуютных, похожих на огромные исшорканные метлы, воткнутые рукоятками в сугробы, носятся грачи. Они гоняются друг за другом, будто играют в пятнашки и совсем по-ребячьи горланят: «Чур не я! Чур не я!»

Под тополями, по уже просыхающему тротуару, проходит некто в шляпе. Что-то гулко шлепнуло ему в самую маковку. Некто втянул голову в воротник и, заметив в прокуренных усах дворника смешок, смущенно превозмогая досаду, сказал:

— А грачи, тово, прилетели!

— Еще позавчерась! — с готовностью отозвался дворник. — Вышел я утречком тротуар месть, а он уже весь прутьями замусорен. Насорили, окаянные. Гнезда, стало быть, ладят. А шляпа ничего, отчистится…

Сказ о хлебе насущном

Еще у калитки изба повеяла житным теплом, как бывало на большие праздники. В кухне уже было прибрано, печное устье задернуто занавеской, а на столе, под волглой дерюжкой отдыхали выставленные хлебы.

В детстве я всегда старался не пропустить этого радостного момента. Мать время от времени подходила к таинственно-молчаливой печи, в черной, выметенной утробе которой совершалось нечто необыкновенное, томительно долгое, приоткрывала на пол-устья жестяную