Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

Кирилл высунулся из-под полушубка.

— Метет?

— Без лыж отсюда не выберешься.

— Тысяча чертей!

Кирилл сбросил ногами полушубок, подсел на чурбан к печке. Близоруко щурясь на огонь, он растирал щеку, на которой мелкой сеткой отпечатались травинки. Он увязался за мной в эту глушь, где я часто ловил черных горбатых окуней на лесных озерах, но все эти дни бушевала пурга, и мы ни разу не выбрались на лед. Три дня назад хозяин сторожки уехал в область на совещание лесничих, бросив на нас все. Мы остались совершенно одни.

Я поставил котелок со снегом на печку, набросал в поддувало сырой картошки, и, чтобы не томиться от безделья, достал из рюкзака снасти. Кирилл безучастно глядел, как пламя пожирало березовые поленья.

Над крышей стучали на ветру обледенелые скелеты ракит, и было слышно, как в стену сторожки скреблась когтистой лапой метель.

— Собаку позвать, что ли?

Кирилл набросил на плечи кожух и толкнул дверь. Из сеней донеслось несколько протяжных свистков.

— Заливай! Где ты, дьявол?

Подождав еще немного, Кирилл вернулся в избу весь запорошенный снегом. На красном со сна лице блестели капельки талой воды.

— Наверно, побежал на станцию. Встречать хозяина. Брось ты эти удочки…

— А что делать?

— Не знаю…

Он прошелся взад-вперед по избе, всякий раз останавливаясь перед картой лесхоза, потом достал с полки недавно выпитую коньячную бутылку и долго обнюхивал горлышко.

— Ветер, ветер на всем белом свете! {20} — нараспев проговорил он и швырнул бутылку в угол. — Давай включим приемник?

— Не стоит. Батареи совсем сели. Старик обидится.

— Ты думаешь — он слушает радио, этот медведь?

На тесовом столе стоял еще совсем новенький приемник с серебряным ромбиком именной гравировки на крышке — подарок хозяину от лесхоза. Я знал, что старик дорожил своим подарком и, чтобы не жечь понапрасну батарей, слушал только последние известия.

— Не трогай. Мы и так за эти дни посадили батареи.

Кирилл не ответил. Он подсел к столу, повернул выключатель. Индикатор вяло, будто нехотя, залился зеленым светом. Желтая полоска настройки медленно поползла по шкале. За зеленым глазком сухо потрескивали разряды, попискивали морзисты, сквозь атмосферные шумы отрывисто и тревожно переговаривались порты и застигнутые непогодой корабли. Пробил полночь Большой Бен. Двенадцать низких приглушенных расстоянием ударов. Густой звук был несоразмерен с маленькими Британскими островами. Казалось, от величия империи остался только величавый бой часов на Вестминстере. Торжественно-печальный колокол в атлантических туманах.

Под затухающие звуки Большого Бена выплыл такой же торжественный, медлительный и такой же архаичный голос комментатора Би-би-си. Его бесцеремонно оттеснил суетный итальянец. Он, будто боясь, что и самого тоже схватят сзади за полы, торопливо рекламировал какое-то новое, особенное pasta asciutta. Итальянца тотчас смыла волна мюнхенского марша, и было слышно, как тот, уносясь в темные глубины эфира, все еще пытался выговориться. Но рубленый звон меди заглушил слабеющий голос.

— Узнаешь?

— Знаменитый «Марш гладиаторов».

— Смотри, как они опрокинули лоток с макаронами.

— Они всегда начинали с лотков.

— Интересно, какая это станция?

— Париж.

— Странная музыка для Парижа.

— Де Голлю нравится.

Кирилл резким поворотом регулятора смахнул марш. Снова потянулась вереница разноязычных комментаторов.

— Ну-ка, придержи так… Что-то говорят по-русски…

«…Всем известно, что у муравьев высоко развиты общественные инстинкты. Мы удивляемся их организованности, забывая при этом, что их деятельность подчинена не разумной воле, а все той же биологической пружине — рефлексу», — говорил за стеклом индикатора почтенный старческий голос, все время срывающийся на высокие ноты.

— Какой-то орнитолог…

— Чудак! — усмехнулся Кирилл. — Среди ночи вспомнил о муравьях. Папаша, иди спать! Поехали, а?

— Подожди, подожди…

«Легко себе представить, что нынешняя Россия напоминает нам муравейник. Личная жизнь каждого индивидуума целиком подчинена общественным инстинктам. Русские утратили способность понимать прекрасное, наслаждаться жизнью. Их удел — тяжелый муравьиный труд…»

— Погоди, Кирилл, это забавно.

«…Их патриотизм — муравьиный. Они слепо жертвенны, как муравьи… И этим они опасны для западной цивилизации…

…— Вы слушали выступление профессора Чикагского университета».

— Какой-то эмигрантишко.

— Чертов насекомовед!

На сороковых метрах желтая ленточка настройки вошла в полосу джазов, подобно тому как судно входит в субтропики. Кирилл медленно пробирался от станции к станции. В этих широтах было шумно и лихорадочно весело. Лондон выпустил своих знаменитых братьев Миллс. Братья Миллс сделали себе имя на вокальной пантомиме «Джунгли». Это их коронный номер. Мадрид давал модные записи с золотых пляжей Копакабаны. Над Неаполем, как всегда, цикадами стрекотали мандолины.

У зеленого фонарика индикатора, словно ночные бабочки, роились тенора. Они налетали, тесня друг друга, и от легкого поворота регулятора исчезали в темноте ночи.

Европа не спала. Европа веселилась. Она бросила в небо весь свой световой неон. Каждый миллиметр шкалы был забит до отказа.

— Кирилл, что ты без толку крутишь? Ты все превратил в сплошную кашу.

— Отстань!

— Но тогда найди что-нибудь настоящее.

— Пожалуйста! «Чико. Чико из Порто-Рико».

Кирилл расхохотался.

— Не валяй дурака!

— Знаешь, наши радиостанции что-то помалкивают. Который час?

— Начало четвертого.

— Молчит Россия!.. Может, ее занесло снегом по самые колокольни?

— Просто спит. Наработалась.

— Или затаилась и что-нибудь замышляет против западной цивилизации?

— А я понимаю этого профессора. Представь, что кто-нибудь там тоже, вроде нас, шарит по эфиру. Европа не спит, веселится. А Россия молчит. Это, должно быть, очень неприятно… Даже жутковато. Любые сравнения придут в голову… Помнится, вот так же на фронте. Ночь. Окопы. Их и наши. Они выбрасывают в небо ракеты, шарят по передовой прожекторами, постреливают из пулеметов. А мы не отвечаем. Занимаемся своим делом. И эта тишина в наших окопах больше всего их пугала и лихорадила.

Кирилл снова повернул настройку. Индикатор замигал, закачался. За его стеклом всполошились потревоженные певцы. И вдруг неожиданно:

«Евдокия, ты, что ли?»

Голос грубоватый, окающий, невесть как оказавшийся в самой гуще изысканных шоколадных контральто.

«Это я, Федор! Федор, говорю! Ты что, не слышишь?..»

Грохотали джазы. В голос говорившего все время вплетался какой-то тенор. Он жужжал вокруг Федора, будто слепень.

«Ала-бам-ба! Ала-бам-ба! Ала-бам-ба!»

«Взял я у прораба выходной!» — кричал простуженный голос.

«Уила-бам-ба! Уила-бам-ба!»

«Выходной! Один день! До переговорной далеко добираться. Я сейчас в поселке не работаю. Линию тянем. Высоковольтную передачу! Ну вот, отпросился и приехал переговорить с тобой…»

«Ты бы приезжала, а? Евдокия! Я тебе работу подыскал. По твоей специальности. Обещали недельку никого не брать на это место… Я серьезно… Что? Не слышу, говорю! Дежурная! Уйми ты эту музыку!»

«Какую работу? Огородник нам требуется… Ну чего ты? Заладила! Тундра, тундра! Слушай, я тебе растолкую. Мы построили электростанцию. Горячей воды до