Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

заслонку и легкой осиновой лопатой поддевала ближайшую ковригу, разрумянившуюся, глянцево мерцавшую округлой коркой. Она брала хлебину в руки, от жаркости подбрасывала ее, тетешкала, перекладывала с ладони на ладонь, после чего, дав поостыть маленько, подносила к лицу и, будто кланяясь хлебу, осторожно прикасалась к темному зажаристому верху кончиком носа. Невольно прослезясь, мать тотчас отдергивала лицо, и это означало, что хлеб еще не в поре, полон внутреннего сырого жара и надо снова отсылать его в печь. Мать сначала робко, а потом все смелее прижималась к ковриге носом, наконец и вовсе расплющивала его, терпя, не уступая внутреннему ржаному пылу. В такую минуту лицо ее радостно расцветало, и она, то ли самой себе, то ли всему дому, объявляла: «Слава тебе…» С легким шуршанием хлебы один за другим слетали с лопаты на выскобленную столешницу, и сначала кухня, затем горница и все закоулки в избе начинали полниться теплой житной сытостью, которая потом проливалась в сени, заполняла собой двор и волнами катилась по улице…

Праздник

Матушка моя, Полина Алексеевна, вступила в наш спор о нынешних празднествах:

— Какой же это праздник, если и в буден день рюмка, и в красное число — тож… Праздник копится в ожидании. Бывало, в пост так наждешься, что в Велик день кажется, будто и петух по-другому кукарекает.

О счастье

Один мудрец на вопрос, что такое счастье, ответил, что счастье — это быть искренним. Так неожиданно на первый слух! Ведь принято считать, что счастье в труде, в нужности людям.

Но, поразмыслив, приходишь к согласию: и в труде нужно быть искренним, иначе труд станет обузой.

И людям ты нужен лишь тогда, когда искренен с ними.

Вечерний рейс

Уже надвечер самолет взлетел над Быковом и взял курс в нашу, южную сторону.

На высоте трех тысяч метров мы снова увидели солнце, которого там, внизу, когда нас провожали на посадку, уже не было. Снова показавшись над горизонтом в полдиска, оно багрово осветило правый борт и залило салон тревожным отсветом. Был как раз тот момент, когда с земли, уже окутанной сумерками, мы, летящие в пустынном вечереющем небе, кажемся загадочным раскаленным крестиком.

Здесь еще можно было читать без плафонов, и кое-кто зашуршал страницами. Но я никогда не занимал себя чтивом в дороге, особенно в поезде. Для меня самая лучшая, самая интересная книга — за окном.

Мое место оказалось у иллюминатора по левому борту, откуда закатный свет не мешал смотреть вниз. Я рассчитывал взглянуть на осенние, в разгаре золотой поры березовые леса, которые здесь, под Москвой, пока еще не редкость. Даже с такой высоты должны быть видны их пространные огненные разливы с прожилками дорог, просек и лесных речек. Но под крылом уже надвинулась легкая, кисейная синева, постепенно густеющая к востоку, где небо, готовясь к ночи, обрело свою отрешенную аспидностъ. Там, под его мерклым покровом, уже зажглись первые огни и пунктирно обозначились невидимые дороги бегущим светом автомобильных фар.

Минут через пятнадцать полета впереди по курсу в загадочной сини земли молнией взблеснула река. По широким, плавным извивам, свойственным большим рекам, я узнал Оку. И сразу же отвесно внизу начал ртутно поблескивать, суетливо петлять левый ее приток — Нара. То, что это на самом деле была Нара, подтверждалось знакомым скоплением огней вблизи ее устья.

— Уже Серпухов, — сказал я тучному соседу, перекатывавшему во рту взлетную карамельку.

— Ну?! Не может быть! — Сосед взглянул на часы. — Мы же только что взлетели.

— И все-таки Серпухов, — настаивал я. Уж что-что, а Серпухов-то ни с чем не мог спутать: в сорок пятом я полгода провалялся в одном из его госпиталей. Да и что там путать: где Ока и Нара, там и Серпухов.

— Если это уже Серпухов, — возразила женщина позади меня, — то что же тогда вон то?.. Видите, впереди?

Действительно, мы еще не потеряли из виду первое скопление огней, как впереди, сначала неясным желтоватым заревом, а потом и бисерной россыпью обозначился другой город.

— Тогда что это, по-вашему?

— Надо думать, это Таруса.

Салон оживился. Сидевшие по борту припали к иллюминаторам.

Все оживленно заговорили, заспорили. Уж слишком невероятной казалась такая сиюминутная близость городов.

В конце концов вызвали бортпроводницу. Та выслушала суть разногласий, улыбнулась и отправилась к пилотам. Но пока она там выясняла, а пробыла она в пилотской не более двух-трех минут, самолет уже летел над вторым светящимся очагом.

— Да, товарищи, — объявила она. — Пять минут назад мы пролетели над Серпуховом. Сейчас под нами Таруса. А впереди уже виден Алексин. Только, пожалуйста, не вставать, всем сидеть на местах.

— Да, правда, впереди опять виден город, — как-то потерянно удивилась женщина за моей спиной. — Какая все-таки маленькая наша Земля… Даже не по себе как-то…

Я забыл сказать, что возвращался с большого форума в защиту мира. Там тоже было сказано о малости и беззащитности нашей планеты. Когда об этом говорят сразу столько авторитетов на многих языках, на душе становится неуютно и тревожно от приведенных цифр и фактов. Но даже тогда так остро и зримо не почувствовал этой малости, как сейчас, когда видел под собой почти сразу три русских города. Живя там, внизу, привычно пользуясь земными мерками, преодолевая земные версты, порой такие трудные и обессиливающие, мы с самого детства обманываемся огромностью нашей обители, ее туманными далями и расстояниями. А она, оказывается, так мала, и все ее километры так преодолимы!

И в наполнившемся сумерками салоне надолго воцаряется сдержанное безмолвие.

Магия величия

Не могу читать Толстого в метро, троллейбусе, трамвае… «Золотого теленка» — могу, а, скажем, «Кавказского пленника» не отважусь. Толстой требует для этого особых условий: и даже не из-за сложности текста, образов, а из-за благоговения к его слову, из-за неповторимого веяния со страниц его книг того очарования, что создает в нашей душе праздник.

Предаваться же этому чувству, праздновать душой походя — грешно и кощунственно.

Багет

Готовилась какая-то тематическая выставка. Выставком оповестил художников, чтобы представили свои работы для предварительного отбора.

Один мой знакомый, застигнутый врасплох этим мероприятием, принялся чесать затылок, мол, нет ничего подходящего. А все, что есть, уже много раз выставлялось. Думал-думал, наконец раскопал в ворохе старых этюдов какой-то давно набросанный неказистый мотивчик, срочно стал переписывать заново.

— Ну как? — спросил он, ревниво следя за моими глазами.

На мой взгляд, работа