Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

подруги переночевали в домике Колетт; матушка моя прекрасно понимала, что мне не осилить обратную дорогу в Вертфёй; мы предупредили наших домашних, чтобы они не беспокоились и встречали нас на следующий день к обеду... Наша кратковременная отлучка почему-то крайне озадачила Огюстину, которой, как Вы знаете из моих предыдущих писем, покровительствовал президент. Мы с матушкой поняли, что участливые вопросы Огюстины объясняются отнюдь не сочувствием к нам, но какими-то ее личными интересами. Теперь уже нет сомнений в том, что она подослана в Вертфёй господином де Бламоном. Желая сохранить верность однажды взятым на себя обязательствам, матушка решила не рассчитывать ее немедленно; но за ней нужно присматривать. Никак не могу понять: со времени моего приезда в Вертфёй во взорах ее читается какая-то растерянность; ее красивые глаза вселяют в мою душу страх. Раньше она была наивна, вела себя пристойно, что еще более подчеркивало ее природную красоту. Сегодня в ее взглядах я замечаю надменность, а в поведении — бесцеремонность и бесстыдство. О! Как уродует женщину порок! И в самом деле, Огюстину до ее падения можно было назвать красавицей; у нее по-прежнему восхитительная фигура, но я не могу смотреть на нее без омерзения. Вот они, плоды совращения, разнузданного блуда; преступление до такой степени противоречит человеческой природе, что любой злодей теряет привлекательность, какой обладают порядочные люди, а черты лица его обезображиваются.

До восемнадцатого числа мы жили спокойно. В тот день, около трех часов пополудни, матушка почувствовала легкое недомогание. На следующий день ее начали донимать головные боли, сопровождаемые лихорадкой, тяжестью в голове и раздражением кишечника. Двадцатого числа матушке несколько полегчало, а ее врач, выписав обычное в таких случаях слабительное, сказал, что нам беспокоиться не стоит и ушел. Двадцать первого числа ничего особенного не произошло. Но сегодня, несмотря на строгое соблюдение режима, болезнь госпожи де Бламон резко обострилась: она страдает сильнейшей лихорадкой, испытывает мучительные боли в голове и желудке. Мы ожидаем прихода врача. К сожалению, я должна отправить это письмо вместе с посыльным, так что я не успею сообщить Вам результаты нового осмотра больной.

От отца мы получили нежное послание: ему якобы не терпится узнать о состоянии здоровья госпожи де Бламон; он крайне обеспокоен ее болезнью; если бы не заключенный недавно договор, он бы примчался в Вертфёй быстрее молнии. В столь роковой момент он призывает супругу слушаться лишь голоса собственного сердца. Поскольку моя матушка захворала, я ответила президенту вместо нее. Господин де Бламон, написала ему я, конечно же, свободен в своих поступках, однако недомогание его супруги слишком незначительно, для того чтобы он предпринимал такое обременительное путешествие.

О Валькур! Как волнуется Ваша Алина! Можете ли Вы понять мои мучения, колебания моей души? Пока ничего страшного не произошло, но если с госпожой де Бламон случится что-то серьезное, как я буду жить дальше? Ведь я потеряю единственную подругу! Суровый рок оборвет нежнейшие узы родства! Вы на меня рассердитесь, и я заслужила Ваши упреки. Вы скажете, что я, предавшись свойственному мне пессимизму, вижу все в черном свете и придумываю несуществующие беды.

Ну и пусть! Думайте как Вам угодно; но я, выводя эти строки, не владею собой, душу мою терзают ужасные предчувствия; именно они и подсказывают мне нужные выражения.

Друг мой, неужели Вы полагаете, что я переживу ту, что дала мне жизнь? Вы ведь знаете, как я люблю матушку, и потому заранее знаете мой ответ. Смерть ее лишит меня надежды посвятить ей мое будущее, отнимет у меня любимого жениха... Вы понимаете... О нет, нет! Можете быть уверены, клянусь, нет, я не переживу ее ни на минуту... Скорее я расстанусь с постылой жизнью, от которой ничего не дождешься, кроме страданий.

Друг мой, я не верю тем, кто считает самоубийство злом. Что еще остается нам делать, если мы почувствуем, что отныне не можем приносить пользу ни себе, ни ближним... Ах! Разве наша жизнь — тяжелый камень, который мы вынуждены тащить на своих плечах даже против воли?.. А душа, отображение Господа, ее создавшего, рано или поздно обязательно освободится от оков и, приобретя прежнюю чистоту, возвратится в лоно Создателя. Заключенная на несколько мгновений в тело, душа влачит жалкое существование, между тем ее истинное назначение — быть рядом с Господом, от которого она исходит. Так почему бы ей не воссоединиться с Создателем? Разве страстное желание возвратиться к Творцу — преступление? Зато тот, кто думает, что душа погибает вместе с телом, — явный преступник. Его слабый ум не в состоянии постигнуть величественную истину, гласящую, что душа бессмертна. Такой человек трепещет от страха перед смертью и, разумеется, не торопится ускорить ее приход; но те, кто рассматривает тело в качестве грубой оболочки, на краткое время удерживающей искорку Бога как узилище, из которого вольно в любой момент выйти на свободу, без колебаний прервут нить опостылевшей жизни. Я бы сравнила человека с путником, что всегда вправе возвратиться в дом Божий, изранив стопы свои о шипы, в изобилии рассыпанные по дорогам жизни... Разве бессмертная душа претерпевает какие-либо изменения? Неужели мы ее поразим, если вонзим себе в сердце кинжал? Нисколько, мы только слегка изменим форму материи, что для природы, в общем-то, безразлично: какое ей дело до способа существования элементов, из которых складывается наше тело? Итак, ничто не препятствует нам разрушать собственное тело; лишив себя жизни, мы действительно ничего не уничтожаем, а всего лишь изменяем способ существования материи; право это даровано нам самой природой, неизменные законы которой, как известно, преступить невозможно. Между прочим, природа ежедневно придает тысячи новых форм мириадам атомов, и нам их, конечно же, не разрушить.

Предположим теперь, что я когда-нибудь окажусь в такой ситуации, когда сам факт моего существования явится источником множества преступлений, а меня будут принуждать встать на порочный путь. Друг мой, неужели Вы считаете, что, попеременно предаваясь отчаянию и разврату, я прогневлю Бога в меньшей мере, нежели когда добровольно совершу над собой небольшое зло? При прочих равных условиях, даже если рассматривать самоубийство как преступление, это будет одно преступление, и мы обязаны отдать ему предпочтение перед двумя сотнями злодеяний. Но, покончив с жизнью, я не сделаю ничего плохого... я твердо убеждена в том, что имею право сбросить с себя цепи жизни, коль скоро они мне станут в тягость; более того — разве не следует считать добродетельным действие, благодаря которому я избавляю себя от миллиона возможных преступлений? Ведь тем самым я твердо могу надеяться на то, что