Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Но я же…

Я даже не знаю, что сказать, чтобы не выглядеть смешным перед моим собеседником. Я еле сдерживаюсь, чтобы не разреветься.

— Ладно, — неожиданно ласково говорит анус. — Поговорим о важном.

— О бессмертии? — робко спрашиваю я.

— Вот именно! У каждого есть свое бессмертие.

— Это как?

— Если ты не веришь в бессмертие, значит ты его не получишь. После смерти будет тебе смерть.

— А если веришь?

— Каждый заслуживает то бессмертие, в которое он верит.

— Значит, я могу придумать себе свое собственное бессмертие?

— Да.

— И оказаться в нем? Ах, я бы хотел…

— Но в чем проблема жизни? — оборвал меня анус. — В материализме мы недооцениваем ценности человека. А в идеализме мы их переоцениваем. Не спасает и агностицизм — продукт лени, равнодушия…

— Или отчаяния, — врубаюсь я.

— Верно, — соглашается анус. — Так что же остается? Остается четвертый путь. Если человечество отыщет его…

— А он есть, этот четвертый?

— А ты разве не чувствуешь?

— Ну как тебе сказать…

— Четвертый путь! Вот спасение! Идите по четвертому пути!

— Так где же он? Куда идти?

— Да ведь ты и есть предтеча этого четвертого пути!

— Да ну!

Анус от смеха становится выпуклым, шипит от удовольствия:

— Ну какой же ты после этого мастер предчувствий?

Я ощущаю, что все предчувствия покидают меня, как матросы — тонущий корабль.

24 февраля

Все-таки сцена их ебли возбуждает меня как воспоминание. Когда мы едем на дачу на Рублевку к какой-то дуре справлять день рождения, я ебу О. в чужой спальне. И весело кончаю. Потом за ужином она гладит какую-то карюю продолговатую кошку, я снимаю их с кошкой на айфон и понимаю по ее струящемуся лицу, что она — беременная!

Я ей говорю. Она смеется.

Она купила тест на беременность и говорит: да! Мы радуемся, подбадриваем друг друга, мы давно уже думали о ребенке, но встает вопрос: от кого? От кого ты беременна?

54. Время искусства кончилось

На вернисаже московской выставки радикальных художников (Павленский, Pussy Riot, группа «Война»), с протестным видеорядом, включая выступление Немцова в Киеве незадолго до гибели, собралось много прекрасных людей. Шум, гам, общение, знакомые, друзья, сигареты на улице, знаменитости, фотографы, интервью. Все компоненты выставочного успеха. Да еще в центре столицы.

На стенах талантливые работы, начиненные решительным вызовом. И эта знаменитая курица, вылезающая из вагины, и этот разведенный Литейный мост длиною в хороший член. Все это нравится, нравится, нравится. Все это хорошо.

Но, несмотря на то, что все это сделано буквально вчера, что это совершенно современное искусство, есть ощущение, что это уже другое, пережитóе время, уходящая натура. Что-то вроде исторической выставки. Почти академическая экспозиция.

И, видимо, не потому, что многое превратилось в дежавю и не бьет по мозгам. Курица не вдохновляет дважды, как бы ты ни ценил ее художественную стоимость.

Не потому, не потому, а все-таки почему?

Мы ведь все (нормальные люди) уважаем храбрость и бескомпромиссность этого творчества, которое на наших глазах перестает быть распредмеченным искусством, которого и искусством-то многие не считали, а входит в русло уже не бунта, а традиции.

Не слишком ли быстрая трансформация?

Но ведь это искусство в такой скорости достойного устаревания не повинно.

Просто жизнь стала сильнее всякого искусства.

Просто-напросто мы сами стали частью большой картины. И эта жизненная картина куда сильнее, чем ее гневное отражение.

Когда-то давно, лет пятнадцать назад, культивировалась ирония милых «Синих носов» и прочих насмешливых индивидов.

Но когда пришли Pussy Riot, стало сразу заметно, что ирония осталась в прошлом времени. Она не тянет. Примерно в то же самое время выяснилось, что социалистический реализм куда страшнее и экзистенциальнее соцарта, его закономерного губителя и современника политической геронтофилии.

Новые времена требовали жертвенного искусства, пробитых гвоздем мошонок. Всё, что было менее решительно, отплывало в небытие.

Но вот теперь мы дошли до ручки, когда даже самое жертвенное искусство, искусство на грани самосожжения, превращается в рутину, потому что время оказывается более картинным, и перекрывает собой вообще все искусство нового авангарда.

Время после 2014 года стремительно превращается в художественный прием, которому нет равных.

Время после 24 февраля превратило русское искусство в эстетику поражения.

Там, где в искусстве живет абсурд, голый зад, вагина, политический месседж, в реальной жизни идет напролом живое и мертвое мракобесие. Торжество произвола.

Ну, не в первый раз жизнь перекрывает искусство в России.

Искусство замолчало зимой 1917–1918 годов. Слабый лепет «Двенадцати» Блока не сопоставим с позднейшим расстрелом Гумилева, расстрелом на все времена.

Искусство снова замолчало, когда стали уничтожать крестьянство. Олеша говорил, что литература закончилась в 1931 году. А все вненародное (да и народное тоже) творчество замолкло в 1937-ом. Во время войны очухались, и даже в годы космополитизма что-то писалось в подполье. Но только в «оттепель» искусство снова вырвалось вперед жизни со своими вечными надеждами.

И до сих пор с той поры оно нам махало рукой.

И вот сейчас оно снова замолчало.

Но не потому, что здесь или там, за пределами, ничего не пишется, не рисуется, не фантазируется. Всего этого даже навалом.

А потому что жизнь снова стала интереснее любой фантазии. Вместо Гумилева у нас теперь есть убитый Немцов, навсегда.

Произвол возведен уже не в степень палаты № 6 и гоголевских записок сумасшедшего, а в дым политического крематория, который то поднимается до небес, то ползет по земле.

И в этом особом состоянии жизни, когда пылают леса, главными предметами нашего взгляда оказываются уже не устрицы из Белоруссии, а сотни тысяч людей, строивших в Минске баррикады. А вот бутылка из-под шампанского в провинциальном отделении полиции с насаженным на нее гражданином РФ. Мельница пыток, судов, приговоров, страдающих молодых людей, которые повинны во всем и сразу за пластмассовые стаканчики и бутылочки, уничтожающие власть, и пожилых людей-изменников, которые изменили всему, чему только можно было изменить.

В этом смраде крематория оказалось, что вообще вокруг нет стран-союзниц, и в Киеве уже даже не дядька, а нацистская бузина, но при этом отыскались европейские любители нашего лихого перегара. Мы доехали до такого жизненного спектакля, что готовы всерьез обсудить запрет театров, таланты и честность режиссеров. Мы выдумали художественную карусель выборов — не только как прием мистификаций, но и как интригу дантовского ада. Мы снова умчались умом и ракетами в Африку, а на десерт предложили радиоактивный пепел Америки.

Так какое же искусство нам теперь нужно?