Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

Иногда среди девушек проходит слух, что бархатных сезонов больше не будет. Они приходят в ужас. Но бархатные сезоны все еще продолжаются.

Подрывают ли московские гаремы режим Великого Гопника? Это революционное явление? Или напротив укрепляет его?

С этим вопросом я обращаюсь к моей маме.

— Это отдушина, — отвечает она.

Мама, которая при жизни публично не разделяла свободных нравов, сейчас, после смерти, смотрит на эти вечеринки с шампанским другими глазами. Она поняла всю мелочность человеческих условностей, научилась отделять семейные радости от интимных.

— Раньше, — говорит она, — мне казалось, что соединение тел, все эти чмоки-чмаки могут быть только при сильной любви, а измена — это грех даже для атеиста. Но бархатные долины и плоскогорья рая подсказывают иное. Бархатный сезон — это праздник тела, который нельзя пропускать.

Мама пьет красное вино примитиво и поощрительно поглядывает на девушек в легких светлых одеяниях серебряного века.

— В нашей стране у людей столько комплексов, — вздыхает она. — Я не люблю, когда порнография превращается в анатомию, хотя ты, мой дружок, даже в анатомии видел порнографию.

Я удивленно смотрю на нее. Откуда она все это знает?

Но главный интерес представляет собой праздник, который так и называется «Бархатный сезон». К нему обитательницы московского гарема готовятся не один день. Это бал-маскарад с боди-билдингом, глубоким фистингом, достигающим в отдельных случаях желудка, с удушениями и плетками. Девушки красят губы в цвет жухлых листьев платана и кажутся отчаянными утопленницами. В полночь начинаются бешеные танцы. Моя мама зажигает, задирая юбку по-африкански, как бубу. Все хлопают, топают, восторженно свистят.

Может быть, именно в этом угаре на нее снисходит мысль о ее роли в радикальной смене вех в нашей полночной стране, о чем расскажу, если получится, в другой раз? «Сын, — спрашивает меня мама, была ли на самом деле Фанни Каплан? Стреляли ли в Ленина или это выдумка ЧК?» Но в шесть утра — неизменный восход, и мама как посмертная, потусторонняя Золушка растворяется в солнечном тумане Средиземного моря.

Именно на почве любви к московскому гарему мы с ней начинаем сближаться. Старые споры слабеют. Она все еще не верит в мои таланты, но уже допускает, что у меня есть совесть. А это, скажу я вам, большой прогресс. Мы с ней не пускаемся во всепрощение или во всепонимание. Мы просто пытаемся зализать те раны, которые невольно или намеренно нанесли друг другу. По утрам, когда она исчезает, я тщетно пытаюсь понять, где та дверь, за которой на Капри начинаются райские кущи. У меня не хватает смелости спросить об этом у нее вечером, когда она возвращается. Мама всякий раз одевается нарядно и модно. Мне нравится, как она следит за собой.

Сегодня в московском гареме тематический вечер под названием «Прощай, невинность!» Я выступил с гражданскими стихами:

Не плачь кровавыми слезами, Невинность, не смеши людей! Мы родину давно просрали. Мы превратились в скопище блядей.

Каждая девушка расскажет, как она потеряла невинность. Но на самом деле только в московском гареме и можно невинность сохранить. Когда рушатся стены условностей, когда нет больше табу и так сильны переживания оргазма, мы все ближе и ближе приближаемся к самому сердцу невинности. Оно стучит в груди с невиданной самоотдачей жизни. Мама улыбается перед тем, как снова исчезнуть. Я прощен. Не полностью. Но хотя бы наполовину. Бархатный сезон залечивает наши семейные раны. На Капри между раем и здешней жизнью прозрачная перегородка. Но все-таки дверь, куда уходит мама по утрам, не понятно где. И потому свежесть утра особенно радостна.

64. Валдайский форум

Можно догадаться, что это сделал Ставрогин: меня пригласили на Валдайский форум. В сочинском аэропорту (опять я в Сочи!) меня встретил водитель и на дорогом мерседесе повез в горы. Я обратил внимание, что лояльные участники, министры и депутаты, были отправлены автобусом.

65. Роды

Мария Владимировна не спала всю ночь: принимала у О. роды. Давно став мифологической личностью, известной всей стране, ее шеф, Марк Аркадьевич Курцер, сказал мне в своем кабинете еще летом: это одна из лучших, если не лучшая из врачей. Теперь в декабрьскую ночь я мог убедиться сам, что у хорошего врача не бывает заспанного лица, опущенных углов рта. Мария Владимировна была свежа и бодра всеми мускулами красивого лица и в три ночи, и в пять утра. А в шесть двадцать шесть у меня родилась дочь.

Кончилась ночь полнолуния, начался день большого престольного праздника. О. в разгар ночи сказала мне со смущением, что, когда я вышел в коридор, она видела какой-то черный сгусток, по очертаниями похожий на медузу, который отражался в окне (случайно подглядела): он висел у нее в родильной палате над потолком — она сначала подумала, что кто-то вошел в комнату, но это было что-то непонятное. Я про себя решил, хотя я сдержанно отношусь к нездешним символам, что что-то такое должно было случиться, что это может быть наша покойная мама таким образом заглянула и сюда: она любила О. и пришла ей на помощь. Но мы не стали углубляться в эти дела: впереди были роды, а роды — это конкретно.

Мария Владимировна сказала мне (уже после), что первые роды она наблюдала в институте и присутствующие на них мальчики, будущие доктора, попадали от шока. Я готов был понять этих мальчиков, пережив вместе с О. роды, сидя непосредственно рядом с тройкой женщин во главе с М.В., которые их принимали.

Но больше, чем шок, я испытал целебное ощущение чуда рождения. И то, и другое, но чудо сильнее всего. Я понимал, что это чудо, как и сама жизнь, невероятно своенравно. Есть время родов, когда ничто не зависит ни от врачей, ни от жены — время первого пути в жизнь. Физиология отступает на дальний план: это есть демонстрация чуда — редкое жизненное состояние.

— Ну, давай, давай! — это я тоже принял участие в процессе, подбадривая О. (ее поднятое к потолку лицо мучилось и сияло одновременно).

И когда этот путь приблизился к завершению, моя Мася, не дожидаясь того, чтобы окончательно вылезти на свет божий, не дожидаясь ожидаемого хлопка по заднице, заверещала громко и празднично, приветствуя свое появление.

Мария Владимировна сказала (уже потом), что материальный мир не в состоянии объяснить ни работу загадочной плаценты, ни это поразительное прохождение плода через ворота жизни. Я видел, что, когда появилась головка Маси, ее личико с закрытыми глазами выглядело так, что казалось, оно святое. И как